Почти одновременно трехкратный разрыв немецких снарядов сотряс воздух, густые осколки певуче пронеслись над головами.

— Выясните, откуда стреляют, — резко обернулся Панфилов к адъютанту и, расстегивая планшетку, приказал разведчикам отойти за стену соседнего дома. Здесь он, вынув приказ, начал читать неторопливо, выделяя каждое слово, то и дело вскидывая сияющие глаза на притихших в глубоком внимании бойцов.

Новый снаряд ударил в угол дома, где разместился разведотдел штаба, и оттуда выбежали бойцы, командиры, среди которых генерал узнал Женю Иванову. Она замешкалась и почему-то не спрыгнула в окоп, который ломаной линией охватил дом.

— А ну в окоп! — непривычно гневно прикрикнул на Иванову генерал и обернулся к штабу, откуда бежал адъютант.

— Вам надо уйти, товарищ генерал, — выступая вперед и как бы защищая Панфилова от невидимого удара, посоветовал Серебряков.

— Пробросит, — успокоенно отозвался генерал, улавливая ухом свист нового снаряда и склоняясь к подбежавшему адъютанту, который что-то ему доложил полушепотом. Панфилов нахмурил широкие брови, распрямился.

— Фашистам не терпится испытать силу гвардейцев. Что ж, удовлетворим их нетерпение. По местам, товарищи! — Он попрощался с разведчиками и спокойным шагом направился к штабу. Разведчики видели, как он что-то сказал столпившимся у крыльца штабным командирам и многие из них торопливо побежали, видимо, выполнять какие-то приказания.

Снаряды и мины все чаще и чаще рвались в селе, и Панфилов, обернувшись в сторону фронта, придерживая левой рукой бинокль, правой на что-то указывал...

Таким запечатлелся генерал в памяти и Жени Ивановой, и всех, кто тут был, потому что в эту минуту совсем близкий разрыв взметнул землю и скрыл Панфилова. Жене даже показалось, что она увидела, как генерал медленно падал, прижав левую руку к груди. Она вскрикнула и, не обращая внимания на обстрел, побежала к штабу. Когда Женя подбежала, десятки рук уже подхватили Панфилова и внесли в комнату. Санинструктор-девушка припала к груди генерала, обнаженной ее ловкими, смелыми пальцами, и на мгновение все увидели глубокую рану. Но тут же бледно-розовая марля покрыла ее.

Женя оторвала глаза от груди генерала и взглянула на его лицо. Кто-то оттолкнул ее, оттеснил, но она успела увидеть и молчаливую боль, и еще ясный взгляд, и даже улыбку на губах генерала.

С криком Женя выбежала на улицу и, испугавшись своего крика, судорожно зажала ладонью рот. Тут она остановилась, потому что чья-то крепкая рука схватила ее плечо. Женя непонимающе посмотрела на пожилого разведчика, отвела его руку и так, окаменев, они оба стояли, и вновь поваливший колючий снег больно сек их по лицам.

Молча они проводили генерала, когда его вынесли в накинутом на плечи знакомом полушубке и бережно усадили рядом с шофером на сиденье в машине.

— Не видать нам больше такого генерала, — вздохнул разведчик.

— Вернется. Он выживет, — успокаивала и себя, и разведчиков Иванова.

— У меня и мысли в голове нет, что наш генерал не вернется. Да, видать, нескоро это будет.

Женя не успела ответить затосковавшему бойцу. Рядом с ними появился Серебряков. Полковника разведчики знали и любили, пожалуй, не меньше, чем самого генерала. Всегда розовое его лицо, в глубоких морщинах, теперь потемнело.

— Вы что, товарищи? — негромко спросил он и, чувствуя их состояние, продолжал: — Пока генерала не будет с нами. Ранен он... тяжко ранен. Но воля его — с нами. Пусть наша боль станет еще более железной волей, стойкостью, ненавистью к врагу, пусть эта боль станет той силой, которая опрокинет фашистов, уничтожит их. Пусть весь народ узнает панфиловцев.

Черные с усеченными крыльями бомбардировщики падали почти до земли, словно не желая расставаться с бомбами. Р-р-а-аз! Эти ревущие, воющие и стонущие машины вырывались из пике, набирали высоту, снова падали и снова — раз... раз... раз... Огромной силы разрывы бомб, будто подбрасывали их вверх. Сквозь этот вой и грохот с трудом пробивались звуки разрывов бризантных снарядов, а пулеметов не слышно совсем...

Последний приказ Гитлера гнал фашистов на Москву, где «ждали их зимние квартиры», где они «обретут сытость, покой, тепло и славу». И они лезли, падали, бежали...

Береговой будто слышал крики своих стрелков, которые вон там, за оврагом, отбивались от врага ручными гранатами, почти в упор били фашистов из пулеметов, винтовок.

— Артиллеристы, огня... давай огня...

Но проклятие всем катушкам, телефонным аппаратам! В немой ярости Береговой метался между телефоном и стереотрубой. Разогнаны были на линию все связисты, а огневая молчала, молчала, будто провалилась в тартарары. Ни основная, ни запасная, ни обводная линия телефонной связи не действовали. На всех по какому-то черному наваждению — порывы.

Сыпалась черепица, едкая пыль забивала гортань, глаза.

— Нуркенов, — крикнул Береговой. — передай трубку Шингареву. Беги по линии. Живой или мертвый — устрани порыв.

— Есть! — и связист исчез. Вскоре Шингарев радостно вскрикнул:

— Связь действует.

— Огонь... беглый огонь... — тихо, спокойно, словно самому себе, проговорил Береговой и глубоко вздохнул. Артиллеристы знают, что значит порыв на линии связи, когда ты сидишь на наблюдательном пункте беспомощный, бессильный помочь товарищам отбить звериный натиск врага.

— Прицел больше... Да не мешайте, — раздраженно сбросил Береговой с плеча чью-то руку, не отрывая глаз от стереотрубы.

— Товарищ командир, танки... танки, — услышал он над самым ухом голос Нуркенова, успевшего благополучно вернуться на НП.

— Где, какие танки?

— Три танка. Фашистские. Два — на окраине села, один — недалеко от нас.

Береговой перебежал к противоположной стороне чердака. В провале крыши увидел: медленно, почти бесшумно, полз посреди улицы огромный, камуфлированный не по-зимнему танк. Люк откинут, и два фашиста, высунувшись по грудь, высились над башней и, словно от нечего делать, постреливали из автоматов по окнам домов. Жалобным позваниванием отзывались битые стекла, но и дома, и улицы были уже мертвы. Из соседнего села, которое маячило высокими крышами из-за кустов, выползали еще пять танков...

Только вчера Береговой славно парился в бане в том, тыловом селе... Почти рядом с ним другое, большое село Гусенево, и в нем штаб дивизии. И вдруг — оттуда немецкие танки. Мысли бежали, перебивали друг друга, но спокойствие и какая-то каменная решимость овладели командиром дивизиона... Предупредить огневые, изготовиться к бою с танками. Всем — в слуховое окно, оврагом мимо села, а там — перемахнуть через дорогу — и в лес, к орудиям.

— Срочно к трубке, — перебил его мысли Нуркенов.

— Только что получено сообщение, — услышал Береговой радостный, взволнованный и прерывающийся голос своего комиссара, Ляховского, — наша дивизия преобразована в Восьмую гвардейскую и награждена орденом Красного Знамени.

Береговой плохо вслушивался в то, что говорил ему комиссар, и перебил его:

— Танки... немецкие танки в нашем тылу. Передайте на огневые, чтобы приготовились к отражению. Повторите — как поняли?

Но трубка уже молчала...

Береговой тихо опустил теперь ненужную трубку. Должно быть, в выражении его лица появилось что-то новое и непривычное. Горстка милых, родных управленцев неотрывно следила за ним, ожидая чего-то важного и необыкновенного. Может быть, верного решения, как вырваться из этого, ставшего теперь чужим и неуютным чердака, который снова сотрясался от разрывов снарядов.

Нет же... не первый раз приходится артиллеристам вырываться из огня и дыма. Бывали минуты и потруднее. Выходили. Не об этом думали бойцы. У Аямбека такой блеск в глазах, а Шингарев с таким усилием сохраняет серьезное выражение лица, что Береговой сразу догадался: не мог не сказать комиссар связисту того, что сказал ему, а связист уже успел поделиться вестью с остальными.

— Знаете?