«Сорок тысяч стволов работают на нас!» — не думалось, а ощущалось. Одновременно, как вспышка, как удар электрического тока, в голове пронеслось: «Сорок тысяч орудий и миллионы снарядов. Их надо было отлить, сработать... сколько же силы у нашего народа!» И тотчас: «Приблизь конец войны».

Бойцы вдруг затоптались на месте: пыльное облако закрыло колонны, подпирающие парадный вход в рейхстаг. Стали невидимыми главные ориентиры. Здесь твоя помощь не нужна, потому что бойцы уже снова в движении: у каждого отделения свой командир, и он действует самостоятельно.

Но что случилось с Ищановым? Он пытается кого-то вытащить из воронки. Убит, ранен — кто? Туда бегут Вася Якимович и Столыпин — крылья и секунданты, дипкурьеры и охрана командира роты. Спеши туда и ты, Илья. Не надо, чтобы происшествие у воронки привлекло внимание наступающих. Нельзя этого допускать, нельзя!

В воронке лежит Лукачев. Затравленно и зорко смотрят из-под прищуренных век зеленоватые глаза. Илья подумал: «Как у рыси».

— Вперед! — злобно закричал он не на Лукачева, а на Доса Ищанова, на Столыпина, на своего ординарца Васю.

Его не услышали, но отлично поняли. Командир отделения автоматом приказал Столыпину следовать за собой и побежал к рейхстагу. Якимович не двинулся с места.

— Марш! — с ненавистью взглянул на него Илья.

Подстегнутый этим взглядом, точно бичом, Вася бросился догонять Столыпина.

Илья вытащил Лукачева из воронки. На них обрушился грохочущий вал. Вал теперь катился не со стороны огневых позиций, а со стороны рейхстага. У Лукачева подкосились ноги, и он снова рухнул на дно воронки. Он что-то кричал, схватившись руками за живот, болит, мол, а зеленые глаза зорко следили за командиром — верит или не верит? Их взоры скрестились. И один понял: «Это больше, чем страх. Это трусость!» А другого обожгло: «Не верит!» И одновременно холодно и расчетливо: «Спастись, там видно будет!» Стремительно и легко выпрыгнул из воронки Михаил Лукачев. Побежал — шибко, косо, левым плечом вперед. Не к рейхстагу. В противоположную сторону. «Сердце прячет», — пронеслась в голове Сьянова нелепая догадка. Он следил за беглецом очком автомата, а глазами видел Кенигсплац. Словно река в половодье, по ней растекались войска, ползли танки и самоходные орудия, и впереди этого потока бережно и пока еще скрытно несли алое знамя. То самое знамя номер пять, которое доверено его роте водрузить над рейхстагом, чтобы оно стало знаменем Победы. Сейчас его несут, оберегая больше своей жизни, Егоров и Кантария во главе со старшим лейтенантом Берестом. И было что-то противоестественное в том, что навстречу этому наступательному потоку бежал, вихляясь из стороны в сторону, солдат Михаил Лукачев.

Солдат...

Он должен умереть солдатом. Для родных. Не спиной, а грудью принять кинжальный удар автомата... В три прыжка Илья обогнал Лукачева и резко повернул лицом к рейхстагу. Похожая на крест тяжелая тень от самолета накрыло убитого.

Все случилось в считанные секунды, а ему показалось — прошла вечность. Остановилось время. Остановилось наступление. Он даже перестал слышать гул артиллерийской канонады. И вдруг вспомнил... увидел внутренним зрением...

Он только помылся в подвале гиммлеровского дома. Надевал гимнастерку, когда подошла Валя. Как всегда подтянутая, строгая и сквозь скрываемое беспокойство немножечко грустная. Илья смутился.

— Извините, Валентина Сергеевна.

Она улыбнулась одними губами.

— Я к вам по делу, Илья Яковлевич. — И вдруг покраснела: «Как будто я могу приходить просто так».

Он понял ее смущение по-своему и поспешно застегнул ворот гимнастерки, подпоясался.

— Слушаю вас.

Алексеева уже преодолела смущение, только маленькие уши розовели из-под гладких, туго зачесанных волос.

— У меня к вам просьба: найдите в рейхстаге комнату для раненых. Поближе к выходу.

Он неожиданно рассмеялся. Радостно и открыто — всем лицом. Алексеева удивленно подняла на него глаза.

— Значит, встретимся в рейхстаге!

— Встретимся, — грудным голосом сказала Валентина Сергеевна и вновь улыбнулась одними губами. У нее были аккуратные губы, точно их вырезали острым резцом.

В присутствии полкового врача Илья чувствовал себя стесненно. Быть может, потому, что считал себя неспособным достигнуть той вершины совершенства, на которой, казалось ему, стояла Алексеева. Оттого и робел, и смущался вести с нею равный разговор. А тогда, в гиммлеровском подвале, впервые почувствовал себя раскованно, и в приливе мальчишеского ликования схватил Валю, легко приподнял и выдохнул в самое лицо:

— Присмотрю, обязательно присмотрю — самую надежную и самую просторную!

Она не сопротивлялась его порыву, и Сьянов вдруг неловко выпустил ее, пробормотав «извините», и с излишней строгостью приказал солдатам строиться.

Да, все это вспыхнуло в его памяти, когда он столкнулся с Лукачевым. А она заботилась о раненых, о спасении жизней.

Это было последнее, о чем подумал Сьянов, еще чувствуя на указательном пальце холодок металла — там, где палец прикасался к спусковому крючку. Он уже видел поле боя и своих солдат. Грохот ворвался в уши, и он слился с боем, стал его главной частицей — на главном направлении. В рейхстаге что-то рушилось, взрывалось, горело. Оттуда, навстречу штурмующим, летели куски железобетона, кирпичи и осколки своих снарядов. Сьянов вскинул ракетницу. На этот раз взвилась не ослепительно-солнечная звездочка, а дымящийся алый шар, будто бы сотканный из живой, горячей плоти. Он горел, как сердце, вырванное из груди.

Тишина погрознее грохота обрушилась на людей, на дома, на площадь. Сковала движение. И только там, где был рейхстаг, по-прежнему дымило, шипело, осыпалось, рушилось. Восемьдесят-девяносто метров отделяло штурмующих от цели. И они побежали туда с извечным воинственным криком «ура», подстегивая себя, побеждая страх, разрывая ударившую в уши тишину.

Снова загрохотала артиллерия, снаряды били по флангам, кинжальным орудиям и пулеметам врага. Туда, растекаясь веером, основание которого упиралось в дом Гиммлера, устремились соседи слева и справа. А им — прямо. С парадного входа.

Сьянов увидел ступени, густо усыпанные острыми осколками кирпича. Поредела пелена из пыли, горелого пороха, дыма. Выросли гигантские колонны. Над триумфальным входом уцелела надпись:

Теперь он знал рейхстаг так хорошо, как если бы строил это здание. Знал, конечно, и о том, что над триумфальным входом высечена горделивая и надменная надпись: «Для немецкого народа». Он видел, как с ним под эти торжественные своды устремились бойцы. По ним яростно ударили фашистские пулеметы. Кажется, вон из той амбразуры. В амбразуру полетели гранаты... Ага, Столыпин. Откуда-то слева — из люка, видимо, не подозревая, что советские солдаты уже здесь, вылезли три фашиста. Сьянов не успел выстрелить по ним, потому что их принял на себя Дос Ищанов. У колонны на последней ступени упал Вася Якимович «Поднимись, поднимись!» — приказал Илья, но Вася не услышал этого приказа и не поднялся. А он не мог остановиться. Не имел права. Живые (и он вместе с ними) ворвались через разбитые двери в вестибюль рейхстага^*, потом в какой-то зал.

Из глубины коридора им навстречу метнулись вихревые свинцовые струи. И со второго этажа стреляли. Движение штурмового отряда приостановилось. Не беда: они в рейхстаге! Вездесущий Митька Столыпин доложил:

— Старший лейтенант Берест с Егоровым и Кантария прикрепили знамя к колонне при входе. — И, не делая паузы: — Комнату для полкового врача нашел подходящую. — Без приказа он принял на себя обязанности ординарца командира роты.

Лицо его спокойно... Где-то ухала артиллерия, рядом строчили автоматы, в глубине коридора кашляли пулеметы. Кто-то где-то пробежал — гулко отдались шаги. И голоса, и ощущение такое, что главная схватка впереди. Раньше Илья побаивался: ворвемся в рейхстаг — и конец войне, страданиям. Душу зальет всеобъемлющее чувство — уцелели! И тогда придут усталость и расслабление. Но этого не случилось. Бой продолжается. Он распался на отдельные очаги, отчего утратил динамичность штурма, но приобрел при этом позиционную деловитость.