Женя Иванова числилась переводчицей штаба дивизии, но все ее звали разведчицей. У нее русые волосы, коротко подстриженные, как у мальчишки. Ходила она в галифе, ловко заправленных в сапоги. Гимнастерка всегда туго перехвачена солдатским ремнем.

Красотой Женя обижена. Обыкновенное, в частых оспинках лицо, бесцветные редкие брови, походка лишена присущей девушкам ее возраста легкости и собранности. Но стоило с ней поговорить — и сразу раскрывалась красота ее души, целеустремленность, острый, проницательный ум. Товарищи любили и уважали Женю. Сейчас Иванова получила серьезное задание: вместе с разведчиками пробраться с телефонным аппаратом в тыл противника, подключиться к немецкой линии связи и подслушать разговоры.

И вот пылит легкой снежной пылью поземка. Высокие серые тучи кажутся неподвижно висящими, сквозь них иногда проглядывают мерцающие звезды. Тишина. Разведчикам кажется, что снег под легкими валенками скрипит предательски громко.

Женя идет второй за Фроловым, похожим на белый призрак. Руки Жени свободны. И телефонный аппарат, и гранаты, и пистолет, и маленький, сделанный артиллеристами, кинжал — все спрятано под белым полотном маскхалата. При воспоминании о кинжале Женя в который раз нащупывает его рукой: полезная вещь и для зачистки кабеля, и, при случае, для самозащиты.

За оврагом, отделяющим наши позиции от позиций врага, разведчиков накрывает первая ракета. Она взвивается так неожиданно и светит так ярко, что Женя по-настоящему видит ее только тогда, когда сознает себя лежащей глубоко в снегу. Ракета падает совсем рядом, даже слышно легкое шипение огня, гаснущего от соприкосновения со снегом. И сразу наступает тьма, словно ночь успела за эти мгновения густо почернеть. На своих ногах Женя ощущает тяжесть. Сырбаев, идущий позади, упал на них и больно придавил карабином, висящим у него на груди.

Разведчики поднимаются на колени и стоят в полной тишине несколько минут, приучая глаза к темноте, пока предметы не приобретают четкости и ясности. Фролов наклоняется к Жене, рукой притягивает Сырбаева и не шепчет, а почти беззвучно выдыхает:

— Метрах в ста разбросаны «ежи». Смотрите в оба.

— Идти надо правее, тут у них за «ежами» два окопа, — так же беззвучно отвечает Сырбаев, а Жене хочется громко сказать, какие они хорошие, наблюдательные парни.

Расстояние до «ежей» они преодолевают ползком, — случись новая ракета, и уж никакая ловкость и стремительность не спасут разведчиков, если ослепительный свет застанет их стоящими во весь рост. Каким доступным и ровным казалось снежное поле на расстоянии, а теперь какие-то кусты, ямы, провалы, снова кусты и мокрая болотная трава под снегом!

У самых «ежей» они вдавливаются в снежную целину и задерживают дыхание. Резкий порыв ветра, вымахнувший из оврага, взвихривает клубы снега. Ветер с налета обрушивается на мохнатые шапки деревьев, и деревья шумят и машут черно-белыми руками, будто зовут разведчиков. А совсем рядом вспыхивает вторая ракета, на какое-то мгновение выхватывает из тьмы фигуру ракетчика, который и не следит за полетом белой, ослепительной звезды, а, прижавшись к стене окопа, деловито и быстро перезаряжает ракетницу. Потом снова тьма без ветра и шума сосен.

Медленно и глухо, словно из-под земли, звучат шаги. Женя их не слышит, а скорее угадывает каким-то особым чутьем.

Шаги затихают где-то под землей — в блиндаже, гаснут без скрипа. «Значит, прошли по дну свежего окопа», — мысленно отмечает девушка. Она осторожно притрагивается к Фролову рукой, делая ему знак двигаться вперед, но тут же отдергивает руку и вздрагивает: неожиданно громко, простуженно кашляет немец, как ей кажется, над самой ее головой. Кашель глохнет, и Фролов теперь сам концом валенка прикасается к плечу Ивановой и рукой показывает направление на сосны, маячащие впереди темной стеной.

Они ползут тихо, ползут томительно долго, ожесточенно работая локтями и коленями. Легкие шинели становятся тяжелыми, горячими, колючими. У дороги разведчики на минуту останавливаются, а потом броском перебегают через накатанный снег — в кусты.

Женя вынимает из-под халата телефонный аппарат, к которому прикручен штырь заземления, надевает его поверх халата.

Разведчики углубляются в лес, осторожно обходя сушняки, и выходят на противоположную опушку. Лес оказался рощицей, перед которой открывается широкая, вытянутая вдоль дороги поляна. На противоположном конце поляны желтыми огоньками маячит какое-то селение, — домики взбегают на покатый бугор, за которым темнеет гряда леса.

Первый провод телефонной линии разведчики обнаруживают невдалеке от дороги, и Женя припадает к нему. Фролов со стороны наблюдает за местностью, Сырбаев помогает установить аппарат и присоединить его к проводу. Идут минуты, а Жене кажется — часы, но трубка молчит. И в ту самую минуту, когда в мембране что-то зашуршало, раздался звук, похожий на писк: то условный сигнал Фролова заставляет их торопливо оставить провод и скрыться в заранее приготовленной за бугром снежной яме.

В мутном, белесом свете, поначалу едва различимые, со стороны села движутся подводы. Мирно поскрипывают полозья саней, не спеша идут кони, редко и равномерно постукивают они подковами по укатанному снегу... Почти у самого бугра повозки останавливаются. Это широкие розвальни, на которых так еще недавно колхозники перевозили сено, а теперь лежат коробки с минами.

Саней двое. На первых, у самого передка, сгорбившись, неподвижно, как изваяние, сидят женщина в нахлобученной до переносицы шапке и три немца. На вторых санях Женя видит мальчика в домотканой одежонке и картузе, который он натянул на самые уши. Руки у мальчика озябли, он протиснул их в рукава и крепко прижал к груди, чтобы не уронить веревочные вожжи. Из-за спины мальчика выпрыгивает костлявый гитлеровец в до смешного короткой шинелишке и пилотке с отвернутыми на уши клапанами. Он распрямляется, зябко потягиваясь и подвывая. Второй солдат — толстый и маленький, — неуклюже переваливаясь по глубокому снегу, уходит в придорожные кусты.

Трое других подходят к костлявому, и один из них, приземистый, с такими светлыми волосами, что они и в ночном свете легко угадываются на его висках, шутовски поддает костлявому под ребро, и тот, словно механический человек, сразу переламывается.

— Но-но, шалить будешь в Москве, — хрипло протестует костлявый и легко отталкивает белобрысого.

— А когда ты там собираешься быть? — шутовским фальцетом громко хохочет крепыш.

— Тогда же, когда и ты, — отрезает костлявый.

Они закуривают, несвязно перебрасываются односложными фразами.

— У русских скоро праздник... Ты слышал, нам водки прибавили.

— Наступать будем.

— Не похоже. Начальник артиллерийского склада вчера приезжал, говорит, копить снаряды будем.

— Ну, тогда напоят сотню-другую парней и погонят в «психическую» испортить русским праздник.

— И полягут эти «психические» под русским огнем до единого.

Эту фразу тихо произносит после короткой паузы немец в больших очках, от которых глаза его кажутся черными, пустыми ямами. Он отворачивается от остальных, и Ивановой кажется, что он смотрит прямо на нее. Но очкастый, постояв, вяло подходит к саням и так же вяло садится на крыло.

Костлявый басит:

— Вечная им слава и кресты фюрера, а уж мы-то нарежемся по всем правилам. Уточек я уже припас жирненьких.

— А если тебя погонят на Москву дорогу пробивать? — вновь наскакивает на него белобрысый.

— У меня от этого несчастья полная гарантия — я неполноценный, а вот тебя скоро отправят в окоп с теплого местечка.

Костлявый так оглушительно хохочет, что передняя лошадь вздрагивает и прядает ушами.

Немцы умолкают и расходятся по саням. Белобрысый толкает ногой женщину, и та, не меняя положения, еле слышно чмокает губами. Но прежде чем успевают тронуться с места лошади, раздается прозрачный, чистый голос, полный горя и слез:

— Ироды проклятые, погибели на вас нету, — и Женя видит, как мальчик торопливо высвобождает руки и взмахивает вожжами, подавшись всем телом вперед, как бы отстраняясь от костлявого, тяжело упавшего в сани немца.