Макатаеву явно недоставало слов для ясного выражения своих мыслей, он еще больше волновался, жестикулировал и, словно оправдываясь, заключил:

— Правильно я говорю?

— Ой, как еще правильно, — восхищенно вставил Соколов, а Забара поглядел на него ласковым, отцовским взглядом:

— Вот она — наша силушка, и никому ее не переломить. — Забара помолчал и тяжело вздохнул, словно на его душе лежала большая забота.

— Что это вы сегодня невеселы? — спросил Береговой заряжающего.

— Положение, выходит, нелегкое, — охотно объяснил тот. — Не напрасно же нас поставили защищать Москву. Значит, надеются на нас москвичи. Тут уж надо постоять.

— И постоим! — возбужденно подтвердил Соколов.

Макатаев, не уловив смысла, заложенного в слове «постоим», решительно возразил:

— Зачем стоять?.. Бить надо, скорее уничтожить фашистов надо. Почему мешают честным людям жить? — гневно выкрикивал он. — Я агроном, ученый. Мне надо бесполивной рис создавать. Все это мне — казаху — дала Советская власть, партия... Москва... а фашисты снова меня батраком хотят сделать! — задыхаясь, торопился он высказать все, что накипело у него на сердце, и вдруг наскочил на Забару, который попытался что-то оказать: — А тебе... тебе что надо?

— Мне многое надо, — обстоятельно и спокойно ответил Забара. — Я хочу жить... Я хочу работать, да так работать, чтобы наш колхоз «Светлый ключ» весь был в садах, чтобы открылось в нашем колхозе свое музыкальное училище и дочка моя стала певицей!.. А теперь перво-наперво я хочу... ох, как хочу победить врагов нашей земли...

Забара дышал редко, глубоко, и когда произносил последние слова, его ладони сжались в тяжелые кулаки.

— Вот это и называется, — постоять за правду, — неожиданно заключил он, не обращаясь ни к кому, но Макатаев сейчас хорошо его понял. Виноватая и в то же время счастливая улыбка появилась на его губах.

Попрощавшись с огневиками, Береговой уехал на наблюдательный пункт. На наблюдательном пункте — строгий порядок: на местах стереотруба, буссоль, дивизионный планшет... От этого порядка за версту несло совсем небоевой обстановкой. На отрытой в стенке окопа полочке разложены ручные и противотанковые гранаты. К командирам батарей и к штабу дивизиона протянуты провода. То и дело дежурные телефонисты, не скрывая удовольствия, вполголоса перекликались:

— Весна... весна. Проверка...

— Проверка, Сокол...

— Ленинград слушает...

Марачков встретил Берегового, потирая ладони. Ему очень нравились деловитость и серьезность, царившие на наблюдательном пункте.

— Вы знаете, — пояснил он Береговому, — отсюда можно даже до штаба дивизии дозвониться.

— А с пехотным полком связались?

— Вам кого вызвать? — ответил за начальника штаба телефонист.

Береговой улыбнулся телефонисту, сел за стереотрубу и, прильнув к окулярам, начал сверять правильность углов между ориентирами.

В сумерках ориентиры едва различимы. В сплошную темную полосу слились деревья на «вражеской опушке», синевато-стальными холмами высились стога сена за оврагом, на небольшом лугу. И сколько видел глаз — всюду было безлюдно. Наблюдательный пункт, врытый глубоко в землю посреди огорода, казался Береговому одиноким и всеми забытым уголком, где неведомо зачем сидели люди, подбадривавшие друг-друга случайными репликами.

— А знаете, — наклонился к Береговому Марачков, — тут, в пятидесяти метрах от нас, обосновались минометчики.

— Какие минометчики?... Их наблюдатели, что ли?

— Да нет. Батальонные минометы поставила пехота.

— Скверно, — притворно насупился Береговой, — начнется бой — они нас с первого выстрела демаскируют.

— Наблюдательный пункт не сможет работать, и батареи наши будут молчать, — поддакнул начальник штаба, хотя ему, как и Береговому, было приятно в эту минуту сознавать, что рядом, в каких-нибудь сорока шагах от них, притаились на пустынном, сыром и черном огороде боевые товарищи.

— Ловко ж они запрятались, — чтобы прервать паузу, восхитился Береговой минометчиками, — пробираясь сюда, я их не заметил.

— Хорошо закопались, — одобрительно, в тон ему отозвался Василий Марачков и, помолчав, добавил: — Пора в штаб: документацию отработать надо.

— Да, поехали. Здесь оставьте начальника разведки. А начальнику связи отдайте распоряжение связать наблюдательный пункт с орудиями, выставленными на противотанковые позиции.

Береговой уступил разведчику место у стереотрубы и протиснулся в узкий проход вслед за Марачковым.

Третьи сутки глядели артиллеристы на запад, откуда должны были появиться немцы. Даже гром отдаленной артиллерийской канонады не доносится до них. Редко-редко пролетал «мессер» или плавно, с прерывистым ревом плыли «бомбачи» на Москву.

В который раз принялся Береговой выверять ориентиры, реперы, плановые и внеплановые огни. И вдруг замер у стереотрубы. Там, где дорога как бы надвое располосовала березовую рощу, он увидел: всадники, по четыре в ряд, медленным шагом двигались на него. Впереди всадников — тачанка, какие встречаются только в кинокартинах да в рассказах о героях гражданской войны. Легкие светло-серые кони, точно три крылатых лебедя неторопко катили тачанку, на которой торчал станковый пулемет. Впереди сидел человек в черной бурке, за его спиной — три военных.

Все наблюдательные, все штабы, все ячейки в телефоны и просто в голос зашумели:

— Что за движение?

— Видишь, орудия тянут за всадниками...

— Хлопцы, наконец немцы, готовься к потехе.

— Едут, как на парад.

— Впереди на тачанке вроде Чапая...

— Полыхнет он сейчас...

— Стой, да это ж наши, свои... Обмундирование нашенское.

— Свои!.. Свои!..

— Быть наготове...

— Есть быть наготове!

«Уж не из окружения ли?» — мелькнула в голове Берегового мысль. Но конная колонна, предводительствуемая тачанкой, разрослась в целую воинскую часть, а хвоста еще не было видно.

Тачанка на рысях скатилась с бугра и медленно, направляясь прямо на артиллеристов, начала взбираться на гору. Когда она поравнялась с наблюдательным пунктом, Береговой выскочил из укрытия и скомандовал:

— Стой!

Лихой повозочный стремительно натянул вожжи, а остальные не менее стремительно вскинули на Берегового три автомата, быстро озираясь по сторонам. Но тут же ликующий возглас «свой!» вырвался из груди человека, на плечах которого орлиными крыльями топорщилась бурка. Рассыпавшиеся было в боевую цепь конники вновь приняли походный порядок и двинулись к селу.

Всего этого Береговой не увидел. Он безнадежно пытался высвободиться из железных объятий, в которые заключил его стремительный человек в косматой бурке.

— Да ты ж пойми... пойми, — кричал он Береговому в лицо, не размыкая рук, — как это здорово — свои, советские!.. Два месяца не бачили.

Он говорил на каком-то странном, но приятном жаргоне, одинаково правильно произнося и русские, и украинские слова.

Наконец он отпустил Берегового и торопливо, как старый друг, стал пожимать руки сбежавшимся бойцам и командирам. Распознав в Береговом старшего, человек в бурке обнял его за плечи:

— Ходим, ходим до твоей хаты. Немцев сегодня не жди... Это тебе говорит капитан Орлов — начальник разведки летучей группы казаков генерала Доватора^*, — слыхал про нашего батьку?

На груди капитана, когда он взмахивал руками и бурка расходилась, поблескивал орден Красного Знамени.

— Сразу тебе скажу, — засмеялся капитан, когда они, войдя в дом и сняв шинели, уселись за стол, — гарный ты парубок и не слухай тих, кто про фашистов страху тоби балакает. Бандиты — тут и вся их утроба. Офицеры ночью со страху глушат вонючий шнапс, солдаты ракеты пуляют.

Орлов единым махом выпил стакан водки, смачно крякнул и с нескрываемым наслаждением раскусил соленый, не потерявший свежести огурец:

— Да чего ж сладки огурки!

Капитан отодвинул наставленные перед ним его старшиной консервные банки с яркими красивыми этикетками, пачки печенья и сигарет с изображением каких-то замков и минаретов.