Но я не могу, нет, не могу винить Саймасая. Быть может, в его тревоге и заложено подлинное счастье Батен?

— Эх-хэ-хэ, у них свадьба обязательно состоится. Пойду домой, — устало говорит он.

Я не удерживаю старика. Мне приятно на народе. Я испытываю счастье там, где люди. Ко мне подбегает быстроногая с огромными, как влажные сливы, иссиня-черными глазами восьмиклассница Рая — сестра Ефима, чуть ли не плачет.

— Скажите им, скажите, пускай сыграют вальс. Они вас послушают, Сергей Афанасьевич.

— А с кем ты танцуешь?

— Странный вопрос, конечно, с вами!

Играют вальс, и мы танцуем. Раненая нога саднит, а потом начинает прямо-таки гореть. Но я держусь молодцом: зачем огорчать девочку. Она не танцует — летит и надо лететь вместе с нею, хотя выступил на лбу пот. А Райча — так ее стали все звать с легкой руки Дариги — под стать жаворонку щебечет:

— Я как потанцевала тогда, первого сентября, с вами в школе, ну ни с кем больше не нравится.

Да, был такой грех — в первый школьный день меня пригласили в школу помочь ребятам разбить свой сад. В перерыве мы устроили танцы — для разминки. Помнится, Рая тогда трудилась в поте лица, устала, а танцевала легко. Однако не надо думать, что она просто увлекающаяся натура. Райча опасно наблюдательна. Вот она привстала на цыпочки, не нарушая па, и доверчиво, жарко зашептала:

— А правда, что яблоко от яблоньки далеко не падает? Вы же знаете, что мы своими комсомольскими силами строим школу-интернат. И вы на прошлом субботнике работали вместе с нами: таскали кирпичи, тесали бревна, замешивали бетон. Знаете, как это вдохновило ребят — по три нормы выполнили! Мы были в восторге. По вашему примеру и другие руководящие товарищи работали. Разве это плохо или зазорно?

— Ты, Райча, ставишь меня в неловкое положение. Пощади.

— Нет, я знаю: эта традиция идет от первых коммунистических субботников. Но вы не слышали, как шипел бухгалтер Якубенко: «Мельчает человек на глазах... теряет среди масс авторитет и нас туда же тянет. Руководитель должен руководить, а не кирпичи таскать». Вы только подумайте!

Лицо Райчи от гнева раскраснелось, глаза увлажнились, блестят.

— Положим, эта яблонька (хотя мне такое сравнение — нож к горлу!). А где же яблочко?

— Рядом. Я поранила себе палец — проволокой разрезала, вот этот. Побежала в больницу. Ноги так вытерла, так вытерла: я же сознательная — чистота залог здоровья. Вхожу в перевязочную, а там Федосья Ипполитовна. Как закричит: «Куда прешься в таких сапожищах? Здесь не конюшня, а больница». Я ей говорю — вытерла. А она свое: «А это кто — святой дух наследил!» Но не я же! А Федосья Ипполитовна: «Все вы одинаковые — с черными душами». Вы подумайте, Сергей Афанасьевич, так и сказала — с черными душами! Все! Да как она смеет?!

«Не должна бы сметь, не должна!» — с огорчением думаю я. Но Райча не дает думать. Святой гнев прошел, и вдруг нежная задумчивость преобразила ее матовое личико. Она склонила свою в кудряшках голову набок, как бы прислушиваясь к чему-то, и тихо спрашивает:

— А вы не заметили, какое бледное лицо у Игоря? Интересное. Загадочное. Он танцует? Не знаете? — И самоуверенно: — Я надеюсь, танцует.

Ефим устроил новоселье, не дождавшись отца. Квартиру он получил еще в октябре, и дальше откладывать такое торжество было просто неловко. К тому же приставали ребята: давай, давай!.. У них свой резон: Ефим держал квартиру под замком и ни одна посторонняя душа еще не побывала в ней. Что за причина — никто не знал. Пытались выведать у Райчи, да куда там: похитрее братца оказалась. С понятным любопытством ворвалась ватага к Моисеевым в назначенный час. И кто умеет видеть, раскрыли рты: стены квартиры украшали яркие забавные жар-птицы, золотые пшеничные поля, сказочные кони, яблони с румяными яблоками.

Удивления и восторга было столько, как потом рассказывала Батен, что они не вместились в комнатах. К тому же у Ефима где-то работал прерыватель, и комната освещалась то матово-белым, то голубым, то оранжевым, то зеленым светом, а потом вдруг вспыхивала всеми цветами радуги.

Я на торжестве не был, а послал в распоряжение Райчи три бутылки шампанского. Я знал: Ефимушка вообще не жалует зеленого змия, но шампанское, что же — виноградный сок.

Если б я предвидел, какой бедою обернется вся эта затея! Уже в тюрьме, вспоминая о прошедшем, Моисеев пришел к твердому убеждению, что кто-то в разгар пиршества вместо шампанского подсунул ему злого ерша.

Но, удивительное дело, он все отлично помнил... Раньше всех ушел чем-то огорченный Игорь. Никто не догадывался, что ему стали невтерпеж прилежное внимание и болтливость Райчи. Зато развеселились Дожа и Батен. Он виртуозно играл на домбре, а она пела. Все любовались ею. Потом собралась домой Алма, и Ефим, оставив гостей на попечение своей хлопотливой сестры, пошел ее проводить.

На улице их обожгло морозцем, и в голову парню, что называется, шибанули пары. Заплетающимся языком он заявил:

— Т-ты мне н-нравишься.

— В старину наши джигиты воровали девушек и увозили в далекие края на быстрых, как степной ветер, скакунах. Теперешние кавалеры на такое не способны, — смеялась Алма.

— Я увез-зу т-тебя. На т-тройке с б-буб-бенцами! — клялся Ефим.

Возле дома Исахметовых они остановились под березой. Не твердо держась на ногах, он до смешного серьезно попросил:

— Р-разреши мне т-тебя п-поцеловать?

И совершенно серьезно ответила она:

— Ты пьян, Ефим. Прокатись сначала на тройке, охлади кровь, развей хмель. — И ушла, не подав руки.

Возвращался он домой неведомыми путями. Заснеженная тропа привела к дому, у которого стояла кошева, запряженная парой. Мела поземка, и казалось, лошади были закованы в белые панцири. «А вот и прокачусь, — мелькнула хмельная мысль. — А потом поставлю на место. И из-зви-нюсь, должны понять — люди». Ефим принялся непослушными руками развязывать ременной повод, стянутый вокруг телефонного столба. Не услышал, как из-за угла дома вымахнул человек, закричал: «А, бандюга, лошадей воровать!» — и в то же мгновение перед глазами Ефима мелькнуло лезвие ножа. Он отшатнулся. Боли не почувствовал, а липкую парную теплоту. Потом ударили по голове. Слетели очки, и он потерял сознание.

Очнулся от резкого крикливого голоса.

— Будьте свидетелями! Хотел ограбить... На лошадей и — был таков.

Ефим открыл глаза, близоруко сощурился, но ничего кроме желтовато-мутного света лампочки, высоко подвешенной к потолку, не увидел. Кто-то помог подняться. В мертвой тишине сказал (Ефим узнал голос Саймасая):

— Я уведу его. Завтра разберемся.

— Отвечаешь головой, ты свидетель.

— Свидетель, да!

По голосам Моисеев узнал Феню и ее мужа Якубенко. И никак не мог сообразить, почему он здесь. Уже доверчиво опираясь на руку Исахметова, разоткровенничался:

— Я только покататься хотел... Честное комсомольское. А что тут такого? П-просто — с ветерком. И поставил бы на место. Н-ну, в конце концов мог заплатить, хотя это было бы подло с моей стороны. И с его. В нашем социалистическом обществе, уважаемый дядя Саймасай...

— Ты общество оставь в покое, — жестко оборвал его Исахметов и больше не проронил ни слова.

Сник, замолк вдруг и Ефим. Хмель проходил, угасло возбуждение. В голове гремели моторы, во рту — противный перегар. И режет у левого виска. А, это та, ножевая царапина. Хорошо, что успел отшатнуться, а то бы... Но как он смел ножом?! Да и я — с ветерком решил прокатиться на чужом тарантасе. Цыган. Завтра попрошу прощения... А голос у Якубенко — кашалота нокаутировать можно.

Из соседнего совхоза Якубенко возвратился поздно ночью. Злой. Пытался сбыть заезжему столичному журналисту бобровую шапку за сходную цену. Обломилось. Правда, шапка ондатровая, но под бобра. Журналист оказался тертым калачом — уличил в нехитрой подделке. Посмеялся. Пригрозил при случае данный факт ввернуть в фельетон. А угостил по-столичному. Сдуру Якубенко набрался. Не разглядел сразу, что журналист чем больше пил, тем становился трезвее. Еле ноги унес. Не помнит, как до дому добрался. Поставил у крыльца загнанных лошадей. Толкнул дверь. На замке. При себе был ключ, да не стал отпирать. Новый фокус — куда бы могла на ночь глядя уйти жена? Кинулся в одну сторону, в другую. Заметил — идет от озера в лунном сиянии, не степенной, а легкой походкой, будто ей семнадцать лет. Не успел выругаться — услышал: кто-то вокруг лошадей топчется. Метнулся за угол. Так и есть — отвязал уж, бандюга. Хорошо — охотничий нож при себе оказался. Полоснул. Наддал кулачищем по затылку, сбил с ног и только тогда опознал — Ефим Моисеев.