Не успела еще остыть земля от бомбежки, как хлынули танки. Шли они поэшелонно — десять... двадцать... сорок. Выжимали последние скорости, торопясь по склону холма на Осташково.

Из противотанкового колодца следил за ними Стуге. Рядом с ним — расчет первого орудия. Краем глаза Стуге видел командира орудия — сержанта Цыганкова, которого все ласково называли Цыганком. У сержанта плотно сжаты губы, а лицо его от напряжения и вовсе потемнело.

В Осташково от орудий тесно. Стуге с трудом разместил батарею. «Большак. Здесь будет главный удар танками. Сюда — побольше артиллерии», — вспомнил он кем-то сказанные слова... Кто их сказал и когда — память отказалась восстановить... Может быть, командир дивизиона, а может быть, и сам генерал. Был он вчера здесь, похвалил за позицию... Но было это будто бы не вчера, а давно, давно...

Теперь идут танки. Вот они свернули к переправе, подставив борты под дула пушек.

— Ну, братцы, приготовились. — Стуге опустил на грудь бинокль. — Огонь!

Он услышал, как его команду повторил Цыганков, и тотчас увидел клубок разрыва на головном танке. Танк дернулся и, словно споткнувшись, осел на левую гусеницу.

— По второму... бронебойным... огонь! — командовал сержант. Теперь он, командир орудия, был полновластным хозяином своего расчета, — это право к нему перешло после первой команды командира батареи. Не минуты — секунды сейчас решали дело.

Цыганок грудью навалился на бруствер окопа, крепко расставил локти, шапка-ушанка сдвинута на затылок. Выражение его лица, да и вся фигура говорили о том, что отсюда он не собирается уходить.

«Молодец... молодец», — твердил про себя Стуге. Над ним, справа и слева, с коротким свистом проносились снаряды, справа и слева ухали пушки, слышались короткие выкрики команд таких же сержантов, как и его Цыганков, который вот после третьего «мимо» на секунду оттолкнул наводчика от панорамы, припал к ней сам и, удостоверившись в точности наводки, беззлобно проворчал:

— Мазила, давай спокойней... Огонь!..

А там, на покатом склоне за переправой, дымили и скрежетали подбитые танки с тупыми стволами орудий, с черными крестами на покатых боках. Их уже три, десять, семнадцать, и злая радость охватила Стуге, когда третья волна танков, вынырнув из-за крутого поворота, не принимая боя, повернула вспять. Не в силах сдержаться, он выскочил из колодца.

Ему теперь было хорошо видно и переправу, где, словно дожидаясь очереди, вытянулись еще три танка, подбитые, видимо, из передовых окопов стрелками, и стоящие тоже на прямой наводке, чуть впереди, пушки с разгоряченными бойцами около них, и серые спины стрелков в окопах. Стрелки смотрели тоже туда, где только что были слышны грохот и рев танков, а теперь — тишина.

Массированный огневой налет шестиствольных минометов показался Стуге не страшным. Внезапно и бесшумно, за грохотом разрывающихся мин, из оврага, ведущего к переправе, вынырнул немецкий танк. Он ринулся прямо на окопы стрелков. Но в ту же минуту из-под земли перед танком выросла кряжистая фигура пехотинца с вещевым мешком за плечами. Стуге успел заметить, как стрелок взмахнул обеими руками, метнул навстречу танку связку гранат, потом так же мгновенно, как и появился, исчез в земле.

— Промахнулся!.. промахнул! — закричал Стуге, не в силах двинуться с места.

Когда в очередном развороте танк соскользнул с окопа, в котором схоронился стрелок, за спиной Стуге раздался оглушительный выстрел, и танк, прожженный бронебойным снарядом, остановился.

— Правильно момент выждал, парня не придавило, — услышал Стуге юношеский голос Цыганкова и понял, что это он пригвоздил танк.

По целине, изрытой снарядами и авиабомбами, бросился Стуге к окопу, в котором фашистский танк похоронил отважного бойца, но, не добежав, с размаху упал на землю. Над ним просвистела очередь фашистского автомата. А над раздавленным окопом приподнялась размолотая гусеницами танка глина, и из нее, подобный призраку, вполроста встал стрелок. Он вылез из своего полузасыпанного убежища и, желтый от глины, большой и спокойный, спрыгнул в соседний окоп.

С налета обнял Стуге бойца, поцеловал его.

— Ты... ты — герой! — задыхаясь от волнения, сказал он, а боец неторопливо высвободился из неожиданных объятий и, заметив на петлицах Стуге артиллерийские эмблемы, устало проговорил:

— Я тут ни при чем... Помешала мне артиллерия, так что танк еще за мной.

До нового оглушительного налета шестиствольных минометов, но уже под свистящий вой мин Стуге успел нырнуть в свой окоп. «Лицо у него землистым стало, а глаза совсем молодые — жить ему долго теперь», — с теплотой думал он о стрелке.

Стуге вызвал командир дивизиона, и он, пригибаясь, побежал к Осташкову, легко обогнав подводу, на которой лежали двое раненых. Белокурая санитарка крепко держалась за плечи повозочного и, вздрагивая от разрывов густо падавших мин, громко просила:

— Сидоренко, миленький, не гони... не гони... им больно! — хотя Сидоренко, рослый, в летах украинец, и не думал погонять, осторожно направляя лошадь между колдобин.

В штабе дивизиона — неразбериха. То ли снарядом, то ли авиабомбой разнесло стену дома. Все — в суматохе. Стуге приказали:

— Батарею спешно в Рюховское. Здесь оставить одно орудие и стоять ему до особого приказа. Остальное потом.

И снова Стуге побежал к орудиям. Он спрыгнул в окоп и, не отдышавшись, сказал:

— Цыганок! Стоять тебе здесь до особого приказа.

Он посмотрел в черные глаза командира орудия, которые без слов ему ответили: «Все понятно, товарищ младший лейтенант», — и, не удержавшись, добавил:

— Ну, а если что... действуй. Снарядов тебе подброшу.

По очереди он пожал руки бойцам. Еще раз на мгновение задержался у командира орудия и порывисто, словно стесняясь своей нежности, обнял Цыганкова:

— Не подведи, родной!

Легко, точно выброшенный пружиной, выпрыгнул Сережа Стуге из окопа и в третий раз побежал по полю, теперь отдыхавшему от разрывов: минометы и артиллерия фашистов били по селу и дальше, откуда им яростно отвечала басовитым ревом наша артиллерия.

Когда Цыганков торопливо выбивал замок орудия, фашистские танки, прорвавшиеся откуда-то с северо-запада за его спиной, крушили Осташково, а наша артиллерия ухала далеко за селом. Не было рядом и стрелков. Когда и куда они отошли — он не заметил в разгаре боя. Из всего расчета он по какому-то чуду уцелел один. Перед ним не далее как в двухстах метрах чадили три танка — результат единоборства его орудия с фашистами. Сейчас мимо этих танков бежали фашистские автоматчики и, хотя перед ними никого не было, неистово стреляли, уперев в животы черные металлические приклады автоматов.

Цыганков тоскливо оглянулся назад — не ползет ли, не скачет ли посыльный командира батареи с приказом о перемене позиции. Но позади, насколько хватал глаз, было пусто. Мертво лежали разбитые зарядные ящики, спали вечным сном бойцы, и только в багровом зареве Осташкова неясно метались какие-то кирпично-пепельные силуэты.

И тогда, завернув в плащ-палатку орудийный замок и панораму, он метнулся к опушке леса, почти вплотную подступившего к шоссе. Вслед ему раздались разноголосые крики, и пули засвистели над его головой. Острая обжигающая боль резанула около правого уха, словно ударили Цыганкова плеткой наотмашь. Он упал, навалясь грудью на плащ-палатку, и ощутил под шинелью пачку документов и неотправленных писем своих товарищей, только что павших на поле боя. Что-то липкое и теплое поползло по шее, в голове нестерпимо зазвенело. «Беги... беги... тебе надо жить!» — требовало сердце, и Цыганков, не обращая внимания на автоматные очереди, побежал и вскоре скрылся в лесу...

Он сел на сосну, давно поваленную ветром, перевел дух, прислушался.

Выстрелы доносились издали — фашисты не погнались за ним. Цыганков зарыл свой сверток и документы под сосной. Только осталась у самого сердца в нагрудном кармане гимнастерки одна маленькая книжечка — комсомольский билет.