4
Петр Васильевич Логвиненко сидел за столом президиума, среди делегатов Москвы, рядом с генералом. Его глаза любовно оглядывали бойцов и командиров, заполнивших зал импровизированного «театра». Два дня под руководством комиссара оборудовался этот театр в огромной колхозной риге. Зал был украшен призывами, портретами, листовками о героях боев. Призывы написаны на свежей коре деревьев, на строганых досках. Пол устлан толстым мягким ковром из сосновой хвои, пахнущим бором. Крошечные электрические лампочки ровно излучали красноватый уютный свет, отражаемый гранями штыков, залощенными кожаными планшетками.
Тихо в зале, тихо в президиуме.
— Мы привезли вам, дорогие товарищи, — говорил человек с орлиным носом и сильным звучным голосом — известный московский профессор, — скромные праздничные подарки и горячее слово благодарности от трудящихся Москвы за героическую вашу борьбу с фашистскими захватчиками. Москвичи знают — вы не пропустите врага в наш прекрасный город. Все москвичи, дорогие товарищи, с вами. Мы вместе с вами боремся против фашистов...
Профессор в волнении сел на скамью, покрытую плащ-палаткой, не спуская с рукоплещущего зала загоревшихся глаз. Улыбка озарила его смуглое суховатое лицо. Рядом с профессором неторопливо поднялся невысокий человек в стеганой ватной тужурке, и шум в зале смолк.
— Наш народ никаким фашистам не сломить, — произнес он спокойно, и рука его твердо опустилась на стол.
Словно буря пронеслась по залу и подняла присутствующих. И вдруг сквозь дружное «ура» прорвался громкий ликующий голос:
— Товарищ генерал... товарищ комиссар, Москва... говорит Москва!
Все взоры сразу обратились к сержанту, который метнулся к приемнику. А зал уже безмолвствовал. Стояли, затаив дыхание, бойцы со сжатыми в руках винтовками. Стоял, склонив набок красивую голову, профессор, вытянувшись смирно, стоял комиссар. Поблескивая узкими глазами, стоял Панфилов, опустив на плечо радиста руку.
Сначала тихо, потом, все крепчая и разрастаясь, возникла величественная мелодия Интернационала. Ей стало тесно в этом фронтовом зале, и она вылетела в зимний, темный простор и, казалось, понеслась, не смолкая, по всей великой советской земле.
Профессор наклонился к генералу Панфилову, зашептал, волнуясь:
— Как это прекрасно, как это мужественно... Оно состоялось — наше традиционное заседание Московского совета.
Панфилов посмотрел во влажные глаза профессора, затеребил отворот барашкового полушубка.
— А как же. Так оно и должно быть.
— Товарищи, — обратился он к залу, — от имени всех бойцов, командиров и политработников нашей дивизии я благодарю дорогих москвичей за их поддержку. Ну, а мы — переломим фашистам хребет. В Москве им не бывать!
Вместе с бойцами Панфилов вышел из театра, над которым возвышались маскировочные ели, сел на коня и поехал в полки, батальоны, роты.
Поздно ночью он возвратился в штаб. Ни ракет, ни выстрелов. Только звезды ярко мерцали в далеком черно-синем небе. Ныла поясница, покалывало в коленях, затекли ноги. «Высоко подтянуты стременные ремни», — подумал он и, подозвав ординарца, отдал ему повод:
— Пройдусь пешком... Разомнусь.
Приятно, молодо похрустывал под ногами снег. Безветренный воздух не обжигал морозом, а словно гладил по щекам холодной бархатной ладонью. Мысли приобрели обычную ясность и стройность.
Бодрый и свежий, Панфилов взбежал по ступенькам поскрипывающего крылечка, не опираясь на перила. Проходя мимо караульного, он против обыкновения не справился о его житье-бытье, а только кивнул головой в ответ на четкое приветствие. Радовали и яркий электрический свет, который соорудил ему на аккумуляторах начальник связи, и стопка свежих газет, видимо, только что доставленных из Москвы. Генерал неторопливо снял полушубок, аккуратно повесил его на гвоздь и присел к столу. Жадно пробежав глазами сводку Совинформбюро, которая была ему уже известна по телефонограмме, он развернул газету.
Румянец проступил на щеках Панфилова. Еще и еще раз он перечитывал:
«Поистине героически дерутся бойцы командира Панфилова. При явном численном перевесе в дни самых жестоких своих атак немцы смогли продвигаться вперед только на полтора километра в сутки. Эти полтора километра давались им очень дорогой ценой, земля буквально сочится кровью фашистских солдат».
Иван Васильевич даже не сразу понял, что в газете говорилось о подвигах бойцов его дивизии. Радуясь успехам своего соединения, он всегда ревниво следил за боевыми действиями соседних частей и всегда приходил к убеждению, что много ему надо работать, чтобы его дивизия стала отличным боевым организмом.
Панфилов подошел к окну, пальцами коснулся запотевших стекол, и от этого прикосновения медленно, одна за другой, побежали вниз, оставляя темные бороздки, капельки...
Конечно, приятно читать о себе такое, но полтора километра все-таки отданы врагу за сутки боя. И не сегодня, так завтра надо... надо будет идти вперед и не полтора километра в сутки, а десять... двадцать... сто. Вот к чему готовил он свою дивизию.
Панфилов возвратился к столу, вынул лист бумаги и решительно вывел красным карандашом: «Редактору газеты». Задумался. Глаза загорелись теплым лучистым светом, скупая улыбка тронула губы. В его памяти всплыл, сооруженный в лесу театр — со сценой, транспарантами, плакатами. Полковой художник — где он только раздобыл краски и полотнища? — изобразил красное знамя со знакомым профилем Ильича в центре плаката, а ниже — четкими буквами слова: «Грудью защитим завоевания Великого Октября».
Через считанные часы наступит праздничный день, и не омрачат враги его ни танками, ни шестиствольными минометами, ни «юнкерсами». Это будет день такого сплочения сил советских людей, такого величия духа, от которого страшно станет захватчикам, и проклянут они тот день и час, когда погнал их Гитлер на Москву.
Теперь уже не останавливаясь и не отрывая от бумаги карандаша, Панфилов продолжал писать, безотчетно прислушиваясь к полной неожиданностей прифронтовой тишине:
«План статьи: 1. Двадцать четвертая годовщина Октябрьской социалистической революции проходит в ожесточенной борьбе с фашизмом.
2. Враги истощаются, мобилизуя свои последние ресурсы, обманывая германский народ (прошу подчеркнуть — очень важно).
3. Наши возможности, наша сила и мощь (дружба народов, единение фронта и тыла, партия Ленина — вдохновитель и организатор) определяют победу и окончательное уничтожение фашизма.
4. Наши задачи — дальнейшее укрепление дисциплины, активизация партийно-массовой работы. Выполнить приказ фронта».
И на обороте листа — еще три строчки: «Прошу в разрезе этого плана дать коротенькую статью в праздничном номере нашей газеты.
И. Панфилов».
Генерал сложил лист и почувствовал, что в комнате он не один. Поднял глаза — перед ним стояла Валя. Как она вошла, он не заметил. Черные бусинки ее глаз лукаво поблескивали, а лицо было усталым. На ногах — просторные, не по росту, валенки, поверх полушубка — солдатский ремень. «Ну и вытянулась, отца обогнала», — удивленно подумал Панфилов, обнимая дочь.
— Вот обрадовала! А я сегодня к тебе собирался.
— Собирался... собирался! — тихо упрекнула Валя, целуя отца в щеку.
— Почему маме не пишешь? — спросила она. — Очень тревожится.
— Пишу, Валюка, пишу. А что тревожится, так это естественно. Это удел всех матерей. А вот ты как поживаешь?
— Я ничего, как все.
— Бомбят! Мне и то невесело под бомбами.
— Бомбы — что! Когда раненые под хлороформом хрипят, а тут их режут по живому телу — вот тогда немножечко страшно.
— Да, много тяжелого... — вздохнул Панфилов и умолк.
— Ты сегодня молодой какой-то, — прервала молчание Валя.
— Правда? — неподдельно удивился генерал. — А как же! Скоро праздник.
Он поднялся со стула. Валя спросила:
