Обед был королевским: поджаренные колбасы, окорок, коньяк. И — хрусталь.

— Откуда? — строго спросил Сьянов.

— Тут у фрицев правительственный буфет оказался. Наши химики-медики проверили. Кроме нас, все давно пользуются, — оправдывался Столыпин.

Илья не мог есть. Усталость подкосила его. Он был в тылу и имел право на усталость. Но он не лег, пока не поели солдаты. Они уснули мгновенно, всей ротой, как по команде. На пыльном полу, уткнувшись головами в выщербленные пулями и осколками колонны...

Кто-то требовательно тряхнул его. Еще не открывая глаз, Илья скомандовал:

— Рота, к бою!

Никто не услышал его голоса: чья-то ладонь крепко закрыла рот. Сьянов рванулся и увидел перед собой адъютанта командира полка.

— Тише... вас срочно вызывают на КП. Одного, — тихо предупредил тот.

— Сколько времени? — некстати спросил Илья.

— Без семнадцати минут четыре, — сказал адъютант.

Сна как не бывало, слетела усталость. Известно: ротного вызывают в вышестоящие штабы только для вручения боевого приказа.

Командарму доложили: рейхстаг полностью очищен от врага. Одновременно ему стало известно, что комендант Берлина генерал Вейдлинг обратился к советскому командованию с предложением прислать своего облаченного высокими полномочиями парламентера для переговоров. Оно было передано по радио на всех участках Берлинского фронта на русском и немецком языках.

Командующий армией прибыл в рейхстаг. Его встретил полковник Зинченко. Командарм напросился на ужин. Обжигаясь чаем из жестяной солдатской кружки, он говорил:

— Нет сомнения, противник поведет речь о прекращении военных действий. — Командарм сознательно не сказал «о капитуляции».

— Бесспорно, — поддержал его член Военного Совета генерал Литвинов.

Командарм завидно белыми зубами перекусил кусочек рафинада.

— Подавай им парламентера, облаченного высокими полномочиями. Будто мы сами не знаем — кого посылать. — Он отхлебнул чаю. — А впрочем, кого? А? Как вы полагаете, полковник Зинченко, кого?

Зинченко понимал: от того, кто пойдет, зависело многое. Быть может, конец войны, взаимоотношения с союзниками. И он убежденно сказал:

— По-моему, надо послать равного начальнику штаба армии, не ниже.

— А может быть, дипломата? — Командарм испытующе оглядел всех.

— Им еще рановато в Берлин, — улыбнулся Литвинов.

Зинченко поддержал его.

— Какая тут дипломатия? Немцам надо продиктовать наши условия — и вся недолга!

Командарм допил чай, поднялся со стула и долго ходил по комнате, заложив руки за спину.

— Только безоговорочная капитуляция. Это ясно. Но кто... кто должен сказать им эти последние, твердые и справедливые слова от имени Родины, от имени всех солдат, от имени всего нашего народа? Ты думаешь — начальник штаба армии? — остановился он внезапно перед Зинченко.

— Да, или ему равный.

Командарм перевел испытующий взгляд на Литвинова, в раздумье сказал:

— Конечно, генерал — фигура. Но всю тяжесть войны вынес на своих плечах народ, солдаты. Генерал без солдата — ноль. — Он прищурился, смотря куда-то вдаль. — Солдат и должен продиктовать нашим врагам эти слова: безоговорочная капитуляция.

Кто-то из штабных с готовностью посоветовал:

— Можно надеть на него генеральский мундир.

«Умник», — подумал Командарм, а вслух сказал:

— К чему маскарад? Нет, пускай он предстанет перед врагами таким, какой есть — со старшинскими или ефрейторскими лычками на погонах. Важно, чтоб фашисты увидели, что диктует им безоговорочную капитуляцию сам советский народ!

Зинченко и генерал Литвинов переглянулись: одновременно они подумали об одном и том же человеке. И назвали его имя. Командарм крепко потер выпуклый лоб ладонью, как бы силясь припомнить, — знает ли этого человека. Улыбнулся.

— Достоин. Встречался с ним в Кунерсдорфе.

Он распорядился прорадировать немцам — парламентер будет. Немцы почему-то торопились с переговорами. Условились, что с 4.00 до 6.00 обе стороны прекращают ведение огня. В этот отрезок времени советский парламентер встретится с представителями немецкого командования и возвратится в расположение своих войск. Ни минутой позже. В противном случае советская сторона будет считать затею с переговорами провокацией, и за смерть своего парламентера ответит беспощадной истребительной акцией.

На Берлин пала могильная тишина.

Комната, где расположился командный пункт, иллюминирована самодельными светильниками разных систем, какие только способна создать неистощимая солдатская смекалка. На столах — остатки недавнего пиршества, котелки, кружки, раскупоренные банки из-под мясных консервов.

Навстречу Сьянову поднимается начальник штаба батальона Гусев. У его ног — новенькие сапоги, рядом — на стуле — новое обмундирование. Он здоровается с сержантом кивком головы, предлагает:

— Закуси.

— Спасибо, я сыт, — устало говорит Сьянов.

Гусев осматривает его подозрительным взглядом, и Илья невольно подтягивается.

— Поизносился ты, сапоги, как говорится, всмятку и гимнастерка обгорела. Не к лицу командиру роты.

— Зато немцев сподручно бить.

— Так-то оно так, а придется облачиться во все новое.

— Зачем? — хмурится Сьянов. Уж так повелось у бывалых фронтовиков: в каком обмундировании начал бой, в том будь до конца.

Хлопнула дверь, вошел заместитель командира полка по строевой части майор Соколовский.

— А, ты уже здесь! — И к Гусеву. — Все объяснил?

— Не успел.

Соколовский сел за стол, налил в кружку чаю, положил три куска сахара, протянул Сьянову.

— Вижу, со сна ты, выпей. — И когда старший сержант сел рядом, продолжал, как о чем-то малозначащем, повседневном. — Немцы запросили парламентера. Не от сладкой жизни, сам понимаешь.

У Ильи сильно забилось сердце.

— Я готов! — поднялся он.

Соколовский не удивился, спокойно продолжал:

— Передашь им: безоговорочная капитуляция. Всем гарантируется жизнь. Офицерам сохраняется холодное оружие. После подписания акта о капитуляции — по домам.

— Ясно.

— С тобой пойдет переводчик Дужинский. Еще кого возьмешь?

— Столыпина, товарищ майор.

— Не возражаю. Все?

Сьянов подумал.

— А как быть с оружием?

— Идите так, как воевали — с автоматами и гранатами.

«В нашем положении оружие не поможет», — подумал Сьянов, но почему-то почувствовал себя увереннее. И новое обмундирование надел уже без неприязни. Правда, погоны снял со старой гимнастерки и прикрепил их к новой. Вернулся в роту вместе с Виктором Дужинским. Разбудил Столыпина. Все работало отлично: мысль, слух, зрение. Объяснил Митьке Столыпину и Дужинскому — куда и зачем идут.

Сейчас четверть пятого. Выходим ровно в 4.30. Немецкие представители будут ждать нас к югу от рейхстага — у станции метро.

Виктор сладко зевнул. Сьянов посмотрел на него сердито.

— Недоспали?

— Да.

— Доспите, когда возвратимся, а сейчас повторите, что я вам сказал!

Дужинский повторил — слово в слово. «Ишь ты, штабник, привык сладко поесть, долго поспать, а дело знает», — с уважением подумал Илья и приказал Митьке:

— Бери этот белый флажок, а я на груди прикреплю фонарик. Флажок держи повыше, буду подсвечивать. — Он помолчал, как будто что-то припоминая, и, не припомнив, спросил: — Какое сегодня число?

— Второе мая.

— Ясно.

Стрелки часов показывали тридцать три минуты пятого, когда вышли из рейхстага. Сырой ветер пахнул им в лицо. Под триумфальной аркой Сьянов задержался: куда идти — направо или налево? Решил налево. Здесь вдоль здания тянулась кирпичная стена, сооруженная немцами в оборонительных целях.