Сумка с медикаментами цеплялась за свод и мешала Шумской ползти. Но ее нельзя было ни снять, ни передвинуть, потому что нельзя было поднять руки. Сумка задевала за что-то, трещала, расползалась, взбивая невидимую пыль. Шумская едва не задохнулась, но ползла, ползла. На какие-то доли секунды теряла сознание и снова ползла.

Чистоту дыхания и раскованность движений ощутила внезапно, как божий дар, и вскочила на ноги. Вокруг был простор. Ах, какое это благо — простор! Когда Бухов подбежал к окну и взялся за решетку, Шумская сообразила, что находится в мастерской. Но ощущение простора не покинуло ее, и она восторженно наблюдала за тем, как Бухов при помощи двоих-троих товарищей отодвинул в сторону тяжелую решетку и велел всем прыгать наружу через образовавшееся отверстие. Он подсадил ее на подоконник, и они вместе прыгнули.

— Беги к проволочному забору! — шепнул он ей.

— А ты?! — Шумская испугалась, что он останется.

Но Бухов не остался. Он поставил решетку на прежнее место. «И он с нами. А решетка должна находиться на месте, чтобы немцы не напали на след. Тем же, кто еще оставался в лагере и будет готовить и совершать новые побеги, Бухов об этой решетке сказал, и они знают, как поступить с ней в случае надобности...» Все это и многое другое проносится в голове Шумской, пока она бежит за теми, кто впереди и внезапно натыкается на забор из колючей проволоки. И, не раздумывая, карабкается по нему, раня в кровь руки и колени.

Рядом с ней карабкаются другие. Тяжелее всех сопит тот, грузный человек, он сорвался и снова лезет, и железные колючки рвут его тело, но он лезет без крика и стона, и снова оступается. И снова карабкается.

Что колючки рвут ее самое, Шумская не чувствует. А может быть, и чувствует, но молчит, потому что сейчас они все скованы молчанием, как цепью. И справа и слева в призрачной мгле мутными пятнами вырисовываются сторожевые вышки. И беглецы молчат.

Господи, как близко сторожевые вышки! Подальше от них, подальше от лагеря, от подъемного прохода. Скорее, скорее! И они то бегут, то идут, тяжело дыша, то снова бегут. На восток, к реке Мухавец. Там, за рекой, спасение. Там где-то Кобрин, партизаны. И — спасение. Об этом в лагере все знали — о Кобрине, о партизанах. Туда ведет сейчас их Бухов, туда они идут... спешат... бегут, тяжело дыша.

Как это бывает перед самым рассветом, тьма сгущается. Потянуло влажным, сотканным из тумана, воздухом. «Близко река», — думает Шумская. Она бежит из последних сил, стараясь не потерять из виду мелькающие впереди тени товарищей. Внезапно бег прерывается. Откуда-то из тьмы голос Бухова:

— А, черт, тут сети развешаны.

Шумская в страхе метнулась в сторону и наткнулась на сеть. Метнулась в другую — сеть. Куда ни шагнет — сети... сети... сети. Высокие заборы из колючей проволоки — и справа и слева. И никакой воли. Рядом мечутся товарищи. И никакой воли. Сети... колючая проволока... сети!

Где-то рядом залаяла собака. Шумская замерла, стараясь слиться с землей, с сетями, с воздухом. И увидела: светает. Как сквозь марлю проступили контуры горизонта: темная, изломанная гряда леса, пойма реки, залитая молочным туманом... на самом берегу ветхий рыбачий домик посредине просторного двора, обнесенного еще более ветхим плетеным забором. За забором стоит приземистый мужчина лет сорока пяти, на плечи небрежно наброшен полушубок. Он должно быть, давно за беглецами наблюдает. Бухов к нему.

— Здорово, добрый человек.

— Здоровэньки булы.

— Рыбкой промышляешь?

Человек неопределенно мотнул головой. Бухов после неловкой паузы продолжал:

— А мы кобринские... думали убежать от войны, не убежали. Вот пробираемся в родные места. Переправишь на ту сторону?

Человек перелез через плетень, и все увидели, какой он широкоплечий, коренастый, с крупными и решительными чертами лица. Руки и плечи втиснуты в рваную телогрейку. Он достал из кармана кисет, сделал самокрутку, предложил Бухову, другим. Закурили.

— Много вас нынче... кобринских.

Бухову показалось, что сказал это человек с одобрением, и решил — лед сломан, но промолчал. Человек взглянул на него открыто.

— В Кобрино наши недавно порешили важного генерала. Каратели лютуют.

«Он сказал — наши», — отметил про себя Бухов и прямо спросил:

— Не советуешь?

Человек повел широченными плечами.

— Не рекомендую... И вообще — вас целая дивизия, за сто верст видать. И скрываться, и прокормиться, такой оравой по теперешним временам будет трудно. Пока решайте, а я принесу чем угостить на дорогу. — И уже перебравшись через плетень во двор, подогнал: — Поторопитесь, совсем светает.

Он вернулся скоро — с караваем черного хлеба и узлом вареной картошки. Каравай разломил на девятнадцать равных кусков. «Он уже успел нас пересчитать», — догадалась Шумская. Все это время она испытывала сложное чувство. Оттого, что с ней разговаривал человек, который не был в лагере и оттого, что она могла встретить его, как если бы возвращалась с прогулки. Пронзительное ощущение свободы вдруг охватило Шумскую, и вместе с тем она ярко представила, что стало бы с нею без Сани Бухова, Маховенко, вот этого незнакомого человека в рваной стеганке, без всех, кто помог ей выстоять в лагере и бежать из него, и ей на мгновение стало плохо. А потом снова волна радости и силы захлестнули ее, и Шумская, подхваченная этой волной, подбежала к Бухову и поцеловала его, потом повернулась к человеку в стеганке и его поцеловала в заросший щетиной и пропахший махоркой рот.

— Зовут-то вас как? — спросила она, слизывая с губ соленые слезы.

Человек прокашлялся.

— Шпаком кличут. — И к Бухову: — Ну, так як решилы?

— Разделимся на группы по три-пять человек.

— Добре, добре... И — с богом. А то глянь, — и он показал на запад.

Все повернулись туда, куда показывал Шпак. Повернулась и Шумская. Там, на западе, еще клубилась свинцово-фисташковая предрассветная мгла, но сквозь нее уже вырисовывались безобразно высокие лагерные вышки караульных. Вышки, казалось, были рядом. Шумская глядела на них, не испытывая ни страха, ни обреченности. Напротив, ощущение свободы уступило в ней место самой свободе. С этого часа она не военнопленная, а снова боец Красной Армии, у которого есть свое место и своя цель в войне против фашистов.

Ало вспыхнула заря, и над рекой как бы и не было тумана, он истаял, улетучился и стало слышно, как чисто и мерно плещется неуемная волна, силясь раздвинуть берега в напористом весеннем половодье.

Радость — редкий гость в лагере. Радоваться — значит жить. И когда разнесся слух, что большая группа военнопленных во главе с Буховым бежала, люди, просто ликовали. Обнимались, поздравляли друг друга, пели песни. Радовался и Фурсов, но к его радости, помимо его воли, примешивалась горечь. Он вспоминал, как мыла его Шумская, как смотрела на него — в канун своего побега. Смотрела. И ничего не сказала. Не дала понять ни словом, ни намеком, что прощается, что уходит на волю. Только паспорт взяла. И то счастье: хоть этим помог кому-то.

В эти дни радости фашистов как не было в лагере. А потом вдруг объявились. Тех, кто ходил, согнали ко рву. Там виселицы. Раскачиваются на ветру девятнадцать повешенных. А фашисты кричат: «Всех поймали, всех повесили! Запомните: каждого беглеца ждет своя петля. Запомните! Власть и сила наша найдет вас под землей и на небе. И раздавит. Запомните и смиритесь!»

Так воспринял Фурсов рассказ тех, кто все видел и слышал. И еще больше укрепился в вере, что должен выжить. «Кто-то же должен из нас выжить, чтобы рассказать людям земли, кто они, фашисты». Об этом просил его тот, Безрукий. Липин. И он должен выжить, чтобы исполнить его желание — рассказать людям земли, кто они, фашисты.

Потом начали передавать от человека к человеку: те, кто бежал 18 марта, бежали. И Бухов, и Шумская^*. Все девятнадцать. Их не поймали. Повесили других — для устрашения всех, кто вздумает бунтовать, бежать. Всех ждет один конец — виселица. Как бы там ни было, после этого случая для военнопленных наступили еще более черные дни... Есть такое растение — кускута. Там, где она завелась, не расти другому растению. Проходит время, и там, где зеленела трава, курчавился кустарник — образовалась рыжая, с черной подпалиной, плешь. Вторая. Третья. Вчера вечером все было зелено, а сегодня утром — мертвая, рыжая плешь. Кускута жила в траве незаметно и душила, высасывала соки из травы, из кустарника исподволь, и они умирали.