О Майе Григорьевне Трехсвятской я услышал случайно. Все началось с одного письма.

В Алма-Ате отмечалось семидесятилетие со дня рождения Дмитрия Андреевича Фурманова — память о нем свято чтут мои земляки. Из Москвы на торжества приехали дочь писателя Анна Дмитриевна, его старший брат Аркадий Андреевич, Александр Исбах — друг и соратник Фурманова, неутомимый пропагандист и исследователь его творчества.

Приехал и генерал-полковник артиллерии Герой Советского Союза Николай Михайлович Хлебников. Он служил еще вместе с Фурмановым в Чапаевской дивизии начальником артиллерии.

В сорок третьем, когда готовилось наступление возле города Холм, в моем блиндаже недолго жил командующий артиллерией Калининского фронта генерал-лейтенант Хлебников. Имя генерала я запамятовал и теперь волновался — тот или не тот? Оказалось — тот!

Гости побывали в местах, связанных с жизнью и работой Дмитрия Фурманова в Алма-Ате. У них было много встреч с ветеранами войны, со студентами, рабочими. Выступили они и по телевидению.

Тогда-то, перед самым отъездом в Москву, генерал и получил письмо. Прочел и сказал озабоченно:

— Я должен с ней повидаться... непременно! — Посмотрел на часы и добавил: — Как же, однополчане, вместе воевали на реке Ловать у Старой Руссы.

Знакомые и мне фронтовые места!.. Еще ничего не зная, я почувствовал: это письмо послужит началом новой работы, розысков, бессонных ночей, разочарований и находок.

— Дайте мне это письмо! — попросил я генерала.

Хлебников пристально посмотрел на меня.

— Хорошо, возвращусь от однополчанина и отдам. Оно, пожалуй, тебе пригодится.

Николай Михайлович сдержал обещание. В аэропорту на осеннем ветру я прочел торопливые строчки. Тут-то я и узнал, что их написала Трехсвятская Майя Григорьевна.

И места и дата — все совпадало с пребыванием в тех местах 8-й гвардейской Панфиловской дивизии, в которой я служил тогда. Но Трехсвятская называла другую дивизию, и, честно признаться, желание пойти к ней, едва возникнув, начало угасать. Дома я перечитал письмо, и оно снова возбудило интерес. Я написал Трехсвятской.

«Рада буду познакомиться с вами», — скоро ответила она. И ни намека, что служила в Панфиловской дивизии.

Прошло много дней, пока я собрался пойти к Майе Григорьевне. Наконец, поехал в Малую станицу по указанному адресу. Но и там, найдя нужную улицу, я не сразу решился войти в дом под номером 23, а долго бродил по тихим переулкам, заглядывал в магазины на шумном тракте, стоял у газетных киосков... Теперь я понимаю, что тогда я еще не был готов к встрече и бродил по Малой станице в надежде что-то сделать для задуманной вещи.

Пора. Я беру в киоске томик повестей Казакевича в зеленом переплете. Пора. Улицу перебегает девочка лет девяти, она за руку ведет подвыпившего папу, судя по мазутным пятнам на комбинезоне, тракториста. Пора. За спиной я слышу легкие торопливые шаги, прерывистое дыхание.

— Сюда, в калитку, — говорит мне высокий юноша.

«Он знает о моем приходе. Наверное, сын», — решаю я и стараюсь запомнить облик юноши. Непроницаемое веснушчатое лицо, в движениях — решительность, деловитость и предупредительность.

— Вот сюда проходите. — Он вводит меня в просторную столовую и громко зовет: — Мама, к тебе! — и незаметно исчезает.

Женщина появилась неслышно, в цветастом халате до пят. Волосы у нее густые, волнистые, с проседью, коротко подстрижены. На лбу и на шее — следы ранений. И губы, крупные, в шнурочках шрамов.

— Трехсвятская, — протянула она руку.

Так мы познакомились. Не вдруг Майя Григорьевна решилась рассказать о себе, не вдруг...

Про женщину говорят: живуча как кошка. Я в этих словах не нахожу для себя ничего обидного. Да, мы, женщины, подчас бываем выносливее, сильнее мужчин. Например, в несчастье... или в ожидании.

Поймите правильно: есть ожидание и ожиданьице. Мое ожидание живет во мне, когда я работаю, смеюсь, плачу, болею, но действую. Стоит присмиреть, и ожидание начинает умирать. Деятельность питает его; в свою очередь, ожидание двигает мою деятельность...

В тот год в Испании началась война.

Володя ушел добровольцем. По паспорту мой муж Феоктист, но называл себя Володей.

Все его звали Володей. Это имя для него стало настоящим. Вот и сына мы назвали Володей. В нашем доме появилась большая карта Испании. Вскоре мы знали наизусть названия рек, местечек, городов и перевалов, даже характер испанцев, и они стали нам близкими, родными.

Муж не писал. Нельзя было. Я ждала. И гордилась Володей, потому что знала, какой духовной вершины достигли наши люди. Ожидание не обмануло меня: проводила я молоденького артиллерийского командира, а встретила человека, который многое увидел...

Великая Отечественная война застала Володю в Прибалтике.

В те дни никто не мог сидеть дома. Не могла и я, пошла в военкомат. В Алма-Ате формировалась дивизия, которой командовал генерал Панфилов. Меня послали в зенитный дивизион медицинской сестрой. В Крестцах (есть такое местечко в Новгородской области), куда прибыла наша дивизия в конце августа сорок первого года, мы находились далеко от линии фронта. Наш помкомвзвода Дзюба налег на муштру. «Рясь, два, три!» — с утра до вечера разносился по самодельному плацу его твердо поставленный голос. Он был лысый, рослый, плотный, гимнастерка лопалась на крутых плечах, а голенища — на толстых икрах. Дзюба белозубо улыбался, его серые маленькие глаза постоянно что-то высматривали.

Почему-то у меня сразу возникла неприязнь к Дзюбе, и я побаивалась его.

Стояла погожая осень с багрянцем на листве и грибной сыростью на забытых тропах. Помню, после занятий я пошла в лес набрать букет из пестрой листвы, гроздей калины, хвои. У Володи был день рождения, и я хотела обрадовать его этим букетом на расстоянии. Вот я и пошла в лес. Наломала радужный сноп и присела на поваленное бурей дерево, чтобы уложить веточку к веточке. Увлеклась, и вдруг затылком почувствовала — кто-то остановился рядом. Подняла голову — Дзюба. Белозубая улыбка.

— Слышала приказ: в лесу «зеленые» орудуют, поодиночке ходить запрещается? — и сел рядом на обросшее мхом дерево. Сел близко, касаясь меня.

Я отодвинулась. Дзюба как бы и не заметил моего протеста, вновь коснулся меня.

— Смешно: цветочками-бутоньерками интересуешься...

— Почему смешно? — удивилась я.

— Война, птаха, война. Она шутки шутить не любит. А человек так скверно устроен: живет на земле один раз. Был и нету. Пока не поздно, надо брать от жизни все натурой.

— Я и беру.

Он усмехнулся, подбросил на ладони несколько веточек.

— Травка-муравка... Не то, не для фронтовой обстановки. Теперь надо брать натуральные наслаждения.

На его широкой и крепкой ладони рдели бусинки калины. «Сейчас он раздавит их», — сжалась я от дурного предчувствия. Но Дзюба кинул прутики через плечо, и не успела я вскочить, как оказалась в тесных объятиях. Он опрокинул меня, плотные зубы прижались к моим губам. Я едва не задохнулась от густого сладковатого запаха лесной прели.

— Отпустите... никогда... лучше смерть! — закричала я, оттолкнув от себя. Дзюбу обеими руками.

Хрустнул валежник. Тяжести не стало. Легкость и пустота. Я поднялась. Дзюба уходил, раздавленные во время борьбы ягоды калины кровавились на гимнастерке. Уходя, он пнул собранный мной букет, и алые дробинки брызнули по сторонам. «Не созрела ягодка», — выдохнул он. И неизвестно было, сказал он это обо мне или о калине.

Затея с осенним букетом показалась мне никчемной, а сама я почувствовала себя одинокой и глубоко несчастной. Но не беспомощной. «Только к Панфилову!» — решила я и пошла в штаб дивизии. Среди солдат давно шла молва, что наш генерал справедлив и отзывчив.