— Не сомневайся, тут все чисто сработано — комар носа не подточит. Тебя жалеючи, советую. Или мало мылили шею у Солодовой? — Он по-птичьи склоняет голову, широко улыбается. Он уже спокоен за свою судьбу. Он — великодушная натура — заботится о судьбе ближнего, о моей судьбе.

— Послушай, Якубенко, мы с тобой люди старшего поколения. Прошли сквозь такие испытания...

— Это верно, прошли огонь, воду и медные трубы.

— Восстанавливали страну, строили социализм, стоим на пороге коммунизма.

— Должны заложить к концу семилетки экономическую основу. И заложим!

— Заложим, — соглашаюсь я. — А душа?

— Какая душа? Чья?

— Моя, например. Ефима Моисеева. Твоя.

Наступает долгая пауза. В голове Якубенко происходят какие-то сложные процессы, потому что брови его то закрывают лицо, то сливаются с волосами, и тогда совсем изчезает лоб и видно, как двигаются его ноздри. Он вынул портсигар фронтовой поделки, достал папиросу. Осторожно разминает, и табачная крошка сыплется на скатерть, на блюдце, в чашку с недопитым чаем. Наконец он щелкает зажигалкой, тоже фронтовой, и скрывается в клубах дыма. Ему нелегко. У меня теплеет на душе, зарождается вера в то, что Якубенко преодолеет рубеж, поставивший его в ту новогоднюю ночь по ту сторону добра, и преступление не совершится. В конце концов, какое я имею право дурно думать о нем, подозревать в каких-то махинациях? Так много было дано нашему поколению и радостей, и тяжких очистительных испытаний. К чему подозрения? И этот сделанный солдатами портсигар. И зажигалка — не напрасно же он их хранит. Быть может, подарок тех, кто не вернулся домой. С Ефимом могло произойти недоразумение, натура он на первый взгляд неорганизованная, эксцентричная, что ли. Вот сейчас Якубенко все поймет и мы посмеемся над новогодним происшествием. А если надо, вместе сделаем внушение Ефиму. Заслужил — получи. В присутствии Алмы, чтоб больнее было. Да, вот так — начистоту. Но лучше, чтоб посмеяться. И все бы развеялось. Райча говорила: пришла телеграмма, через пять дней отец приедет. И Ефим встретит его. Завтра... нет, сегодня его выпустят. Извините, недоразумение произошло, молодой человек. Бывает в нашей жизни, к сожалению, еще такое. Извините.

Якубенко гасит папиросу в чашке. Мысль его завершила круг. Черты лица приобрели прежнюю каменность. Твердость в неподвижности бровей, глаз, ноздрей. Твердость в неподвижном голосе.

— Про твою душу и про душу подонка Ефимки говорить не стану. Давно известно — чужая душа потемки. — И еще тверже: — А мою душу не лапай. Не купишь. Вник? С вами коммунизм построишь! Односторонне вы поняли курс партии после двадцатого съезда, дорогие друзья... Ефимку Моисеева будут судить по всей строгости социалистической законности. Она, брат, у нас на стали заварена. С ней шутки плохи!

— Ну что ж, суд так суд, — с горечью говорю я. — Только это будет суд общественности: Ефима Моисеева коллектив совхоза взял на поруки. — И, не попрощавшись, ухожу.

Но прежде чем за мной закрывается дверь, из кухни выбегает Феня и с ненавистью смотрит на мужа.

Я сбегаю по крутым ступенькам крылечка прямо на улицу. Метет поземка. Где-то далеко-далеко поет гармошка. В воздухе носятся запахи горящего угля и свежего, влажного клевера.

В ту новогоднюю ночь, когда Феня услыхала не тревожный, а скорее воинственный крик своего мужа, она страшно испугалась. Не за себя, за Игоря. Выдохнула ему в лицо: «Спасайся!», и побежала к дому. Ей почему-то почудилось, что Якубенко все узнал. Какой ужас! Нет, нет, пока не разгорелся пожар — погасить любой ценой, чтоб никто не знал, не ведал. Укротить, обуздать, заласкать мужа, только погасить скандал.

Такой она и вбежала в дом — смятенной, решительной, обольстительной.

— Фенечка, нас хотели обокрасть, — встретил ее Степан срывающимся фальцетом. — Вот он, передовой механизатор. Вникла?

Радость, что они спасены, обессилила Феню. Она растерянно топталась по разбросанным вещам, плохо понимая, что говорил муж. С усилием взглянула на Моисеева и едва не рассмеялась. Ефим был во хмелю, растрепан, без очков и глупо улыбался. Когда Якубенко сердито налетал на него, он с грустной убежденностью говорил:

— Что вы, не м-может б-быть. К-какой же я в-вор? Я п-просто х-хотел п-пррокатиться. — Он платком бессознательно тер по порезу и бормотал. — По крайней мере смешно.

Ему понравились слова «по крайней мере», и Ефим повторял и повторял эти слова, пока не увел его Исахметов. Поразбрелись и соседи.

Якубенко пытливо взглянул на жену, сдержанно сказал:

— Уложи вещи на место, а я коней поставлю. С ним завтра разберемся.

И только теперь дошло до сознания Фени, что их хотели обворовать. И кто — Моисеев Ефим.

— В голове не укладывается.

— Вот-вот. Но никуда не денется — пристукал, слышь, на месте преступления!

— На месте?

Якубенко насупился:

— Ты что, не веришь собственному мужу?

— Нет, нет, я о другом, — вспыхнула Феня и принялась подбирать вещи.

Моисеев мешал ей спокойно жить. Бередил совесть. Он слишком больно напоминал сержанта Саню Ивакина — улыбкой, честностью, умением свободно жить, веселиться, работать. И она робела перед Ефимом. И ненавидела его, страдая по своей загубленной молодости.

Вернулся муж, спросил:

— Чайку попьем, или так спать ляжем?

— Душно, голова разболелась. Пойду, посижу на крылечке.

— Ну и я с тобой.

Кутаясь в оренбургскую шаль, Феня сказала:

— Ложись, я одна посижу. — И что-то такое прозвучало в ее голосе, что Степан, поработав бровями, отступился.

— Возьми подушечку, подложи, а то простынешь, — только и посоветовал он.

Феня хлопнула дверью. Она жадно глотнула морозный воздух и опустилась на ступеньку. Ей из-под крыши был виден огромный клин неба — в холодном, звездном мерцающем сиянии. В основании треугольника клубился хвост Млечного Пути и казалось, что сейчас все сорвется со своего места и понесется в неведомые дали. Феня плотно прижала руки к груди и затихла, ожидая рывка, который поднимет ее и понесет в звездный мир, в мир Игоря. Она едва не вскрикнула, так радостно и бурно забилось сердце... А Якубенко тогда, на фронте, совершив непоправимо-страшное, убеждал каждый день, каждую неделю. «Поладим... стерпится — слюбится... горя не будешь знать», а она все молчала, молчала. И Степан по-другому заговорил — откровенно, грубо: «Кому ты теперь такая нужна — с червоточиной. Не будет у тебя ни с кем жизни, кроме меня», — и подточил ее силы. Она вдруг испугалась, растерялась. А потом наступила беременность. Феня вовсе сникла. «Да, теперь уж я никому не нужна, кроме Якубенко»... Она прислушивается к своим воспоминаниям, но кроме ликования в сердце ничего не слышит. Тогда она была глупым ребенком, раз так думала. Ивакин убит, Якубенко добился своего — значит не судьба. Смешно. Судьба! Нежданно-негаданно она обернулась Игорем — ее счастливая судьба... Они познакомились на репетиции. Драмкружок готовил фрагменты из «Ромео и Джульетты» и как-то так случилось, что Игорь стал Ромео. Когда он впервые осторожно обнял ее, взоры их встретились. Она замерла, а Игорь стал бледный-бледный.

С тех пор она живет. Начинает жить, а то просто существовала. Игорь скажет между прочим: «Какой у тебя теплый, ласковый голос», — а у нее всю неделю работа спорится, девичий румянец не сходит со щек. При новой тайной встрече он как во сне обронит: «Удивительно легкая походка у тебя. Не идешь — летишь. И радость несешь». Смешные слова. Просто слова, а после них все люди кажутся добрыми, отзывчивыми, веселыми. И самой хочется быть доброй. Игорю и невдомек, что она усердно сгоняет полноту.

Якубенко тревожится.

— На глазах худеешь, надо поехать в область — посоветоваться с опытными врачами.

— Пустое! — смеется Феня.

— В здоровом теле здоровый дух, вникла? — наставляет муж.

Он никогда не говорил ей таких слов, какие говорит Игорь. Он никогда не носил ее на руках, а Игорь и в сегодняшнюю встречу подхватил ее и понес наперекор ветру. Она просит: