Взорвался Дос Ищанов:

— Зачем так говоришь?.. Совсем еще не знаешь — какой Наш Сержант, а говоришь!

Столыпин лениво:

— Пожрать бы чего, а?

Вася Якимович оскорбился, брезгливо отошел.

— Такого типа надо знаешь куда?

— Дальше передовой не пошлют.

Илья тогда подумал: «Задаст хлопот этот Столыпин».

Перед боем к нему влетел запыхавшийся Якимович.

— Столыпин решил отравиться!

— Как отравиться?

— Мы наловили к обеду рыбы, он сырую глотает. Только чешую сплевывает.

Илья рассмеялся.

— Надо посмотреть.

Столыпина он застал, когда тот мыл руки. Строго спросил:

— Ты ел живую рыбу?

— Ну, ел.

— Говорят, это от цинги помогает? У меня с деснами плохо.

Десны были в порядке. Сьянов взял из котла рыбину с твердым намерением съесть ее. Столыпин остановил:

— Надо вон ту. Да вы не жуйте, глотайте целиком.

— Поможет?

— Еще бы!

Так началось их сближение. Теперь Столыпин — правая рука командира отделения Ищанова, хотя мира и согласия между ними не бывает. Внешне Столыпин бирюковат, а в душе — неудержимый фантазер. Это и угнетает Доса...

Илья велит старшине собрать роту. Начинает беседу, про Кунерсдорфское сражение 1759 года. Слушают его без интереса. «Все не так», — сердится на себя Илья и комкает беседу. Разрешив курить, спрашивает:

— Вопросы есть?

Митька Столыпин поднимает руку.

— Есть. — И после паузы: — К ефрейтору Ищанову вопрос. Можно?

— Пожалуйста.

У Митьки озабоченное лицо, из-под приспущенных век голубыми льдинками бесхитростно светятся глаза.

— Как вы думаете, товарищ ефрейтор, почему у генерал-аншефа Салтыкова была такая толковая разведка? Шутейное дело: самого Фридриха обхитрила!

Дос Ищанов честно, напряженно думает — почему? Митька терпеливо ждет ответа. Вздыхает сокрушенно.

— Не знаете? Тогда разрешите разъяснить? Как мне рассказывал прадед (а он слыхал от верных людей), генерал-аншеф Салтыков допускал в свою разведку одних поморов. Люди, говорит, смелые, ловкие, зоркие, ну и живой рыбой не брезгуют.

Ищанов сердится.

— Хвастун ты, Митька, врешь, как наш казахский Алдар-Косе.

— Ишь ты, — притворно изумляется Митька, — значит, и среди казахов серьезные люди встречаются.

Прежний командир каленым железом выжигал эти Митькины вольности. Замкнулся Столыпин. Едва не угодил в штрафную роту. Недавно он об этом рассказал Сьянову. Мог бы и не рассказывать...

Все это время Якимович влюбленными глазами смотрел на Митьку Столыпина, но мысли его, кажется, далеко. Илья решает проверить.

— Василек, как ты думаешь, сколько у них здесь оборонительных рубежей? — спрашивает он ординарца.

У Якимовича округляются глаза.

— Я заметил пять. — И со вздохом: — Вы все о войне думаете.

— А ты о чем?

— Я про любовь.

— И про женитьбу, — роняет в сторону Митька.

Илья улыбается.

— От Поли письмо получил?

— Да. И от Оли.

С этими девушками Вася Якимович кончил десятилетку. Девушки пишут ему не только о жизни родного колхоза. Обе ждут, обе мечтают увидеть его героем. У парня двоится сердце — не знает, какой отдать предпочтение... Сьянову все давно известно. Любви тут пока нет никакой.

А впрочем... Илья молчит. Якимович решает, что командир не настроен слушать его и обращается к Столыпину, который по обыкновению что-то жует.

— А ты о чем думаешь?

Столыпин перестает жевать, в глазах, цвета северного неба, роятся едва видимые искорки.

— Не могу сказать: Дос обидится.

Голос у Столыпина низкий и очень звучный.

Дос Ищанов настораживается.

— Опять врать будешь, Митька?

— Зачем врать — голая правда.

— Какая?

Столыпин сострадательно смотрит на Васю, на Доса Ищанова.

— Дос мечтает и наяву и во сне: как война кончится, поеду, говорит, к Якимовичу в Сибирь, в его колхоз, и заберу в жены Полю и Олю. Нам, мусульманам, говорит, по нескольку жен положено.

— Кто говорит?.. Зачем говорит?! — взрывается Ищанов.

Вася моргает глазами.

— А говорил — не обидишься, — сокрушенно качает головой Столыпин и принимается за еду.

Сьянов слушает перебранку солдат. Отдыхает. Они для него и друзья, и дети, которых любишь и наказываешь. Взрослые дети — на перекуре. В бою — солдаты.

Впрочем, Василек — он и в бою ребенок: не воюет, а как бы играет в войну. Однажды сказал:

— Мне кажется, убитые потом оживут.

Так и сказал — ребенок. Нет, убитые не воскресают, они требуют отмщения. А Якимович, как птица, как облако. Смерть и отмщение как бы не касаются его. Сказать об этом Васильку — возмутится, начнет доказывать: «Я солдат Родины и выполняю свой долг, как положено солдату!» Так оно и есть. Но возмутишься ты по-детски.

Якимович неожиданно смеется. Сьянов хмурится, ему неприятен этот смех.

— Ты что, белены объелся?

— Я, товарищ старший сержант, представил ясно-ясно: у меня — две жены, от каждой дети... все перемешалось, как в стаде... Противоестественно!

— А у самого — Оля, Поля, Троля, — гудит своим густым голосом Митька Столыпин.

— Все ты врешь! — возмущается Ищанов. — Вася выбирает сердцем... понимаешь?

«Не совсем врет», — думает Илья. Василек последнее время влюбленными глазами смотрит на Аню Фефелкину. Не знает, что Ане сам командир батальона прострелил сердце. У них любовь: на милом Анином лице каждая веснушка цветет и искрится, как новогодняя звездочка.

Лицо капитана Неустроева — все в шрамах, рубцах, ожогах. Степан Андреевич невесело шутит: «Госпожа Война ко мне неравнодушна — посылает воздушные поцелуи и на осколках снарядов, и на острие пуль, и на взрывных волнах. Ну, а на свидание чаще всего спешит в танках марки «королевский тигр». О Неустроеве идет молва — удачливый командир. Удачливость, как талант, дается не всякому. Какой внутренней самодисциплиной, какой волей и верой, какой работой мозга добывается эта удачливость — знает не каждый. Илья Сьянов знает. Он сам из породы удачливых. У них с командиром батальона сродство душ. Так сказал Столыпин. Так оно и есть. Он чем-то напоминает дядю Кузьму — капитан Неустроев. Не внешней схожестью, другим. Того красивого моряка, которого в детстве Илья обливал холодной колодезной водой.

Мысленным взором видит Илья своего дядю Кузьму. Не того — у колодца, фыркающего под струями ледяной воды. Здорового. Молодого. Красивого. Видит другого.

Была у деда кобыла. В полтора раза больше нормальной лошади. Костистая, широкозадая, сильная. Стервой звали. Кусалась, лягалась. Ноги, как дуги, кривые, мосластые, не мослаки — камни. Жеребцов не признавала, собак зашибала насмерть. А детей любила. Что хочешь с ней делай, только хвостом помахивает да теплыми влажными губами в щеку тычет. И в обиду не даст, оградит от зверя, от дурного человека.

Велит однажды дед:

— Илюха, седлай Стерву. Да попроворней. Волков травить поедешь. Карл Иванович новую потеху выдумал — облаву на волков.

Карл Иванович Этингент — пристав. С ним шутки плохи. Да и волков развелось видимо-невидимо — мужики на войне — некому истреблять, вот и расплодились. Овец, коров резать начали. Человека, если выследят в степи одного, съедят — косточек не соберешь... Илюхе не страшно: волков травить — забава. Мигом оседлал Стерву и гайда к озеру.

Возле озера — мальчишки со всей деревни. Галдят в конном строю. Подъехал на трашпанке учитель Тит Емельянович. Встал на подножку, поднял руку. Оборвался шум. Тит Емельянович сказал:

— Дети, перед вами лес. Там — волчьи логова. Вам нужно проехать по нему цепью, прочесать. Шумите громче, чтоб волки испугались и побежали из лесу. На противоположной поляне их подстерегут охотники и всех убьют. Сообщу по секрету: господин пристав приготовил для вас подарки, постарайтесь выгнать побольше волков.

С воинственным гиком мальчишки пустили коней вскачь, углубились в лес. Сомкнулись над головами угрюмые кроны. Деревья сторожко молчали. Враждебно темнели завалы. Неуютно в лесу, боязно одному. Голоса постепенно смолкли, ребята сбились в стайки. Вместо густой гребенки получились грабли с поломанными зубьями.