В ворота Гильдии Паола вошла с облегчением: молчание столичных улиц угнетало. Но и здесь было слишком тихо, двор пустовал, а караулящий ворота ученик глядел почему-то зло и на вопрос, где Ольрик, молча махнул рукой в сторону башни.

— Вот что, девушки, — Джер поправил сбившийся шарф, — идите ешьте, мойтесь, что вам там еще с дороги надо, а я с вашим Ольриком сам поговорю.

— Все равно нас позовет, — возразила Джатта.

— Ну позовет, так придете. — Мелькнул краешек черного плаща, и ассасин исчез.

Джатта вздохнула:

— И правда, пойдем хоть помоемся.

Они успели и помыться, и поесть, и даже расспросить младших девчонок. Те, правда, мало знали, все больше слухи да сплетни, но ведь и из слухов можно понять многое. Говорили, что император заперся у себя и никого не хочет видеть, что делами заправляют частью маги и жрецы, частью — приближенные дворяне, а войска болтаются где-то посередине, слушая то одних, то других. Что алчные до наживы лавочники зарывают зерно в ямы, опасаясь изъятия в пользу армии, и скоро начнется голод. Что мужикам-беженцам, отправленным укреплять городки близ столицы, за работу платят похлебкой и хлебом из отрубей, а недовольных вешают без долгих разговоров.

Короче, слухи были нерадостны.

Ольрик тоже глядел хмуро. Он все-таки позвал их, долго выспрашивал, обронил мельком:

— Твой жезл все равно уберут, конечно, скоро. Гномы не склонны делиться. Торгаши они и есть торгаши.

Джатта придвинулась ближе, взяла Паолу за руку. А та думала: ну и зачем все было? Ради чего погиб Гидеон? Ольрик понял, добавил:

— Лучше чем ничего, девочка. Нам каждая кроха нужна. Сейчас две войны. Вторая — за ресурсы, и в ней союзников нет. Только враги.

Паола промолчала. Все это было горько и тягостно, забыть бы, да не получится.

Остаток дня она проспала.

Наутро снова вызвал Ольрик. У мага сидел тот самый долговязый вор. Паола запнулась, входя, вздрогнула. Зачесался бок — там, куда пришелся воровской нож.

— Что, крылатая, думала, меня вздернули давно?

— Удивляюсь, что нет.

Долговязый глумливо ухмыльнулся:

— А без ворья честным людям никуда, вот и удивляйся.

— Цыц! — рявкнул маг. — Ты! Повтори ей, что мне рассказывал. Коротко, самое важное.

Вор примиряюще поднял руки. Ткнул пальцем в карту на столе мага:

— Здесь. Ничейный рудник. Золотишко. Там варвары рядом, таскают на цацки, но помалу. Дикари, цены не знают. Дорога спокойная, в самый раз для девочки.

Паола на шпильку внимания не обратила. Склонилась над картой, запоминая путь. Спросила:

— Ориентиры есть?

Долговязый ухмыльнулся:

— Издали видать. Торчит там скала посреди степи, как…

Ольрик шваркнул ладонью по столу:

— Без глума!

— Ой, ну ладно! Торчит. Так вот под скалой и…

— Ясно, — кивнула Паола. — Еще что-нибудь?

— Там овраги, на засаду нарваться как два пальца…

Ольрик снова грохнул по столу.

— Все! Проваливай, свободен пока.

Вор ухмыльнулся. Выходя, нарочито задел Паолу плечом. Та дождалась, пока закроется дверь. Спросила:

— Ему верить можно?

— За страх работает, — ответил маг. — Свою шкуру поганую выкупает.

— Я бы не верила.

— Проверишь. — Ольрик уставился на Паолу колючим взглядом.

Девушка пожала плечами:

— Когда идти?

— Завтра. Отдохни еще день.

— Могу и сегодня. Я выспалась уже.

— Отдыхай, — буркнул маг. — Еще найти, кого с тобой послать. Иди.

Во дворе ждала Джатта.

— Уходишь?

— Завтра.

— Мы с Джером уже. Ну, удачи!

Обнялись молча. Громких слов говорить не хотелось.

Не раз и не два Паола гадала, как сложился бы и чем бы закончился этот поход, будь у нее другой спутник. Не вызывающий одним лишь видом тянущей боли в сердце. Не пугающий пустотой в когда-то веселых глазах. Не отводящий взгляд в тщетных попытках скрыть неприязнь. Хотела бы она спросить Ольрика, почему из всех рыцарей сопровождать ее послали именно Фабиана! А впрочем, что теперь толку спрашивать…

Ни Паола, ни Фабиан не отказались сразу. А потом, когда поняли, насколько каждому из них тягостно присутствие другого, было поздно. Коней в атаке не меняют.

Поэтому оба делали то единственное, что могли: старались свести общение к необходимой малости. «Обед готов», «Спи, я подежурю», «Проедем сегодня еще немного»…

Лишь однажды Фабиан нарушил сложившийся порядок. Спросил хмуро и зло, глядя мимо Паолы в густой вечерний сумрак:

— Если бы он позвал тебя замуж, ты бы пошла?

— Он не звал, — ответила Паола. Слишком резко ответила и тут же отвернулась, кусая губы. Накатила обида. Глупо обижаться на мертвого. Глупо и бесполезно, и только сердце рвет, но, боже Всевышний, что делать, если болит — до сих пор? За то, что не звал, что с братом, похоже, говорил о любви к ней, а с ней самой — нет. За то, что решал судьбу обоих, не считая нужным хоть слово ей сказать. Будто она была бестолковым грузом!

За то, что погиб.

А был бы жив…

Был бы жив, поняла вдруг Паола, позови ее и правда замуж — после всего, что было с ними у гномов… Нет. Не пошла бы. Никогда.

Фабиан подбросил в костер сухих веток, буркнул, дернув подбородком в сторону разворошенной ими копенки сена:

— Иди спать.

Ей показалось, он ждал чего-то. Может, еще ответа, признания. Или просто каких-то слов о Гидеоне. Она ушла молча. Завернулась в одеяло и долго лежала, глядя в ночь, слушая треск костра, негромкое фырканье стреноженного коня, звон комаров, далекий брех деревенских псов…

Что толку? Он мертв.

Это была их последняя ночь в безопасных, не затронутых войной местах. Наутро дорога свернула к холмам. Здесь приходилось глядеть в оба: с одной стороны слишком близко лежали гномьи земли, с другой — дикая степь. И безмолвное напряжение, что так долго копилось между рыцарем и молодой жезлоносицей, все чаще стало искрить предгрозовыми разрядами. Паоле не нравилось, как бездумно и отчаянно Фабиан пришпоривает коня, завидев впереди подходящее место для засады. Как меняется его настроение: от злости к рассеянности, нет — потерянности. Как он замирает над миской, уронив ложку в недоеденную кашу, и сидит, глядя в одну точку, беззвучно шевеля губами. От прежнего Фабиана осталось так мало… почти ничего.

Но хуже всего было то, что Паола, глядя на эту тень, не могла не вспоминать Гидеона. Веселого, заботливого, учившего ее разжигать костер из сырых веток, вышучивавшего ее страх перед ночным лесом. Обнимающего после первого серьезного боя — молодая розовая кожа в обугленных прорехах рукавов, неровные пятна ожогов на лице, кривая улыбка и мелкий бисер сукровицы… Расслабленно закидывающего руки за голову на гномьем корабле: «А я воды боюсь». Твердящего: «Верь, Паола».

Его последнюю улыбку…

И все же Паола держала себя в руках. Повторяла: должен же хоть кто-то сохранять ясный ум. Терпела внезапные приступы резкости, накрывавшие рыцаря в самое, по ее мнению, неподходящее время. Не лезла с заботой: слишком быстро поняла, что от ее сочувствия Фабиан только мрачней делается. Сорвалась внезапно. Им пришлось пересекать спустившийся в долину меж двух холмов снежный язык. Рыцарь спешился, повел коня в поводу, буркнув: «Еще ноги переломает, бес его знает, что тут под снегом». Жеребец фыркал, прядал ушами и рвался вперед, к траве на склоне холма.

День выдался солнечным, белизна снега резала глаза. Паолу трясло, ей чудился далекий вой метели и треск льда. Хруст. Крик. Ее крик — но тогда она не поняла, никогда не думала, что…

— Как забавно снег хрустит, — пробормотал Фабиан. Кажется, он еще что-то говорил, но Паола вдруг развернулась и вмазала рыцарю по физиономии. Замерла на миг, глядя в ошалелые глаза, придушенно всхлипнула и полетела прочь, к холму, и дальше, туда, откуда не будет видно проклятой снежной белизны, в заросшую серебряной полынью степь…

У Фабиана хватило ума не спрашивать, что на нее нашло, и не выговаривать, насколько рискованно отрываться друг от друга. Вот только после того случая он замкнулся еще больше и старался даже не глядеть на жезлоносицу лишний раз. А у Паолы появилось навязчивое желание спросить прямо, не ее ли рыцарь винит в гибели брата.