– Пухнет. Скоро выберется, – зловеще объявил Мартин. – Знаешь, что будет?

– Что?

– Раздуется тогда – вообще. Абзац.

– Что такое абзац?

– Абзац? Ну, это – все. Аннигиляция!

– Что – все? – шепотом спросил Мормидо.

– Все – это все. Кухун придет. Пиши – пропало. Хвост у него раздвоенный, вроде жала. Нападает снизу. А жрет с головы! Хрусть, хрусть… только зубы выплевывает.

– З-зубы…

– Да. Потом ползет во все щели и – шасть по ногам, шасть по ногам! Все, что хочешь, может отгрызть.

– И… это самое?

– Лакомство. В первую очередь! Пухнет, пухнет, пу-ухнет… Уже скоро выползет, чуешь вонь?

– Чу-чую.

– Знаешь, что лично с тобой сделает?!

– Свят, свят, – забормотал Мормидо. – Как же спастись-та?! А?

– А во дворце петухов много?

– Да какие петухи! Ни одного! Какие там петухи в Сострадариуме… Одни крысы.

– Во влипли… Слышь, Фань, петухов у них нет.

– Какой ужас! – простонал Фань. – Без петухов его не остановишь!!!

Потом, неподдельно трясясь, предложил удирать.

– А что? Самое время, – кивнул Мартин. – Пока лохмака не очухался.

– Гаррр! – рявкнула параша и гнусно запахла.

Скамья упала. Вот этого Мормидо перенести уже не смог. По-козлиному взбрыкнув, он рванул в коридор. Мартин поймал его за штаны.

– Стой, стой! Камеру, камеру кто запирать будет?

Час спустя, уже на одной из портовых улочек, Фань оглянулся на приметный купол Сострадариума и признался:

– А вы знаете, я ведь его тоже видел.

– Кого?

– Да этого лохмаку вашего. Пренеприятное существо!

Мартин оглянулся и сипло прошептал:

– Сам боюсь.

– Послушайте, для бродяги вы слишком уж лихо владеете гипнозом.

– Да, неплохо получилось. Впрочем, и материал был благодатный. Дремучий такой материалец, рассуждать не приученный.

Фань остановился.

– Речь и манеры у вас тоже далеко не простонародные.

Он хлопнул себя по лбу.

– И как это раньше мне в голову не пришло? Скорее вы из обедневших аристократов… Хотя – нет, слишком для этого демократичны. Да кто же вы такой, Мартин?

– Вас это очень занимает?

– Гораздо больше стоимости грузового фрахта.

– Как ни смешно, я именно тот, за кого меня принимает обрат эпикифор.

– Помилуйте! Не хотите же вы сказать…

– Хочу, дорогой Лю, хочу. Ну что вы на меня так смотрите? Успокойтесь. Небесники пожирают людей только тогда, когда их держат впроголодь. Но вы ведь угостите меня добрым обедом, не так ли?

– Что за вопрос! Однако сколько вопросов теперь у меня…

– И у меня. Вопрос первый: как насчет обеда?

– Дорогой мой спаситель, очень скоро вы узнаете, как кормит благодарный сианец!

И пока Мартин это узнавал, обрат эпикифор успел объявить за их головы бальшу-ую награду.

Очень скоро эту награду получила некая аббатиса из монастыря Нетленного Томата. Только вот на костре пришлось сжечь совсем других бедолаг, поскольку ни Фань, ни Мартин вновь попадаться в лапы бубудусков решительно не попадались. Мало того, оба очень неплохо умели это делать, хотя школы прошли совершенно разные.

Его Величество Тубан Девятый, базилевс-император Пресветлой Покаяны, колыхаясь, задыхаясь и отдуваясь, героически поднялся на балюстраду. Он опоздал всего на три четверти часа. Вопреки всем благовониям от него так разило, что великий сострадарий не смог удержаться, отшатнулся. Тут же, стараясь отвлечь внимание от своего непроизвольного движения, почтительнейше склонился, оправдывая титул эпикифора. То есть, Согбеннейшего.

– Прикажете начинать, сир?

Базилевс насмешливо поднял бровь:

– А, ваша люминесценция! Это вы? Кто бы мог подумать! И что вы здесь делаете?

– Хорошая погода, ваше величество, – невозмутимо заметил великий сострадарий.

– Жарища. Чего в ней хорошего, – пробурчал базилевс, вытирая лоб платочком.

Внизу тотчас взревел оркестр. Ломая строй, застоявшиеся лошади его величества гвардейского кирасирского полка двинулись на площадь, толпы зевак поспешно принялись ликовать, а рассаженные по крышам бубудуски выпустили голубей. Завершая суматоху, пушки столичного гарнизона ударили салютом.

От неожиданности базилевс присел, лицо его посерело. Хватая ртом воздух, он сипло осведомился:

– Ну? Эт-то еще что за шутки, обрат мой эпикифор?!

– Вероятно, капельмейстер решил, что вы подали знак платочком, сир, – любезно пояснил эпикифор.

– Я? Вот еще! Это какой же осел командует парадом? Уж не капельмейстер ли?! Отставить!

Великий сострадарий равнодушно махнул перчаткой. Капельмейстеру от этого сделалось дурно и он упал. Пышные султаны кирасир качнулись, бравурный марш оборвался. На площади возникла неразбериха, ликование дало сбой. По крышам ошалело метались бубудуски, с риском для жизни пытаясь изловить птиц и вернуть их на исходную позицию. Увы, с голубями это сделать оказалось посложнее, чем с кирасирами.

– Хорошенькую же выучку демонстрируют вверенные вам войска, великий вы мой! – едко промолвил базилевс.

– О да, неважную, – спокойно согласился эпикифор. – Разрешите сменить командира первого эскадрона?

– Смени-ить? Да вы смеетесь! Гнать его взашей, а не менять! Чтоб и духу… в моей армии!

Эпикифор удовлетворенно кивнул. Судьба некоего строптивого капитана Форе, сочинителя прегнуснейших пасквилей, была решена за несколько секунд. Между тем, капитан занимал пост начальника личной охраны принца Андрэ. На этом основании простофиля в шпорах и порешил, что может безнаказанно рифмовать слово «ктитор» со словом… в общем, что еще может прийти в казарменную головищу? Между тем, ктитором Ордена сострадариев являлся не кто иной, как сам святой Корзин Бубудуск! Ни больше, ни меньше.

Но это было еще не все, далеко не все, что можно припомнить капитану. У обратьев из Милосердного Санация имелись веские основания полагать, что именно с легкой руки все того же Форе внештатных помощников ордена именуют теперь не иначе, как ночными пискалами, а на их дверях по ночам малюют ночную же вазу. Некоторое время назад люминесценция ознакомили со стишками такого содержания:

Обратья из Санация считали, что сочинил эти вирши все тот же Форе. Что еще за неверные дорожки, спрашивается? Нет таких в просветленной империи! Какие, спрашивается, кошки? Почему свершают плотский грех в непосредственной близости со святыми словами? Это следовало пресечь, искоренить и выжечь без малейших сомнений.

Тем не менее, проявляя чудеса покаянского снисхождения, эпикифор направил окайнику милостивую экскрецию, в которой отечески просил смирить гордыню, забыть суесловие, а в прочем покаяться. Более того, великий сострадарий лично пригласил Форе поставить свой талант на службу ордену. Потому как знал, что талантами орден не весьма обилен. Закон есть такой – где много преданности, там мало талантов. И этот закон эпикифору был известен. Так же, как и то, что погубленный талант опасен, а купленный полезен.