Идем дальше. Кесариец постоянно сравнивает Юстиниана и его восточного соседа — шаханшаха Кобада. Сходство поражает. Оба — сторонники перемен. Оба — покровительствуют черни. Оба — ниспровергают привычные законы. Даже в области отношений между мужчиной и женщиной они в чем-то схожи. Кобад сластолюбив, и он объявил «общность жен». Юстиниан, как мы видим из сочинения Прокопия, тоже любит занятия сексом. До введения общности жен он не дошел, но в итоге женился на порноактрисе. То есть был чужд условностей и общался с женщиной сомнительного поведения. Для истинно православного в этом нет позора. Раннее христианство было религией угнетенных. Сам Христос общался с блудницами. Юстиниан возвращал христианству первоначальный облик. Всё так… но его дружба со стасиотами, ненависть к богатым, стремление исправить законы и уравнять граждан, как быть с этим? Наконец, куда девать заявления Феофана Исповедника о «народоправстве», учрежденном венетами в крупных городах? Всё это слишком сильно напоминает маздакитов, чтобы быть простой случайностью.

Был ли Юстиниан завербован иранскими «коммунистами» или пришел к идее равенства и справедливости самостоятельно — не столь важно. Тем более что с персами он скоро поссорился и отчаянно воевал. Но была и разница. Если на востоке социальные идеи оказались облечены в форму зороастризма, то в Византии пригодилось «чистое» православное христианство.

Итак, маздакиты и стасиоты очень похожи. Кажется, это ветви одного дерева. Но почему мимо этого сходства проходили ученые? Полторы тысячи лет никому из них не приходило в голову усмотреть сходство между двумя политическими течениями.

На наш взгляд, ближе всех к решению проблемы подошли А. А. Васильев и А. А. Чекалова. Первый в своей «Истории Византии» написал, что политика Юстиниана была направлена против крупного землевладения… и его выводы тотчас оспорили научные комментаторы. Вторая много говорила о движении стасиотов в небольшой монографии, посвященной восстанию «Ника», но, как нам кажется, преуменьшила его масштабы, воздержавшись от слишком смелых выводов.

Современный образ Юстиниана сложился в XVIII веке, когда английский масон Эдвард Гиббон написал свою многотомную «Историю упадка и разрушения Римской империи». Великий базилевс в этой книге стал одним из тех, кто способствовал упадку Рима: деспотом, который стремится к мировому господству. Примечательно, что даже Гиббон не верит до конца сочинению Прокопия Кесарийского, хотя идейно близок этому автору. В то же время ничего «революционного» английский автор в поведении Юстиниана не усматривает.

Но ведь не сошелся же свет клином на сочинении Гиббона? Нет. Однако Православная церковь канонизировала византийского царя. Следовательно, русские православные историки не могли усмотреть сходства Юстиниана с «коммунистическим» режимом Маздака. Слово «коммунист» было для православных ругательным. Поэтому даже такой замечательный историк Византии, как Ф. И. Успенский, православный человек по вере и монархист — по убеждениям, оставляет в стороне революционное прошлое Юстиниана или не видит его. То же можно сказать о другом историке-монархисте — Ю. А. Кулаковском, чья неоконченная «История Византии» являлась бы лучшим произведением об империи, если бы ученый не умер в 1919 году, успев подготовить лишь три тома своей фундаментальной работы. Юстиниан представлен в ней великим человеком, реформатором, законодателем и завоевателем, но отнюдь не революционером.

Но почему же советские историки не разглядели в Юстиниане «своего»? Объяснить это легко. Когда в России пришли к власти коммунисты, взгляды на политику византийского базилевса никто и не думал пересматривать. Православный царь, милитарист, завоеватель и вдруг — борец за социальную справедливость? За такое высказывание можно было поплатиться научной карьерой даже в мягкие и либеральные времена советского «золотого века» — в 1970-е.

Но посмотрим на проблему с другой стороны. Так ли «ужасны» были сами маздакиты? Вероятно, нет. Это был первый длительный опыт построения коммунистического общества, он продолжался несколько десятилетий. Но он имел крайне мало общего с коммунистической моделью в том же СССР, которую можно считать классической. Маздакиты сохранили значительную часть собственной аристократии, только слегка ее «раскулачили». Сохранили власть шаханшаха, придворную иерархию и титулатуру. Оставили в неприкосновенности политические режимы и общественное устройство на окраинах и в вассальных царствах — Армении, Ираке, Иверии. Точно таким же образом развивались события и в Византии. Первый опыт коммунизма оказался крайне мягким и осторожным.

Зато противники революции действовали очень жестко и напористо. О том, как разгромили движение Маздака, мы еще расскажем. Опишем и крах византийской революции (который наступил благодаря тому же Юстиниану). Оба политических потока — иранский и ромейский — оказались чересчур слабы. И уж во всяком случае не так чудовищны, как о том писали позднейшие авторы, которые выполняли заказ шаханшахов и императоров. Маздак остался в официальных исторических сочинениях воплощением зла, а в народной памяти — героем и светочем добра. Именно с него берет начало коммунистическая идея, которую пытались воплотить в разных странах. С революцией Юстиниана всё обстояло сложнее. О ней забыли. Причем первым забыл… сам Юстиниан. Но это не значит, что ее не было.

Подведем итог. Для автора этих строк ясна идентичность стасиотов и маздакитов. Другое дело, что радикализм маздакитов преувеличен, а радикализм стасиотов недооценен. Поэтому вовсе не было ничего необычного в том, что Юстиниан позаимствовал идеи равенства у своих восточных соседей, ибо он видел: под властью «коммунистов» Иран добился впечатляющих успехов в решении внутриполитических проблем, не говоря о внешней политике. Искушение пойти тем же путем оказалось слишком велико. И вчерашний крестьянин Юстиниан сделал шаг вперед.

В это время он ненадолго отвлекся от государственных дел. Петр Саббатий влюбился. Это произошло в разгар политической и социальной борьбы, которая разрывала Византию. О его романе мы расскажем в следующей главе.

Похоже, что Юстиниан встретил свою любовь благодаря «православной революции». На площадях и в храмах столицы не прекращались массовые волнения. Горячо обсуждали послание папы, спорили насчет православия отлученных Римом епископов, требовали расправы с чиновниками императора Анастасия.

Но какое отношение всё это имеет к любви молодого Петра Саббатия? Как вскоре выяснится, самое прямое.

Юстиниан никогда не зазнавался. Он охотно общался с представителями разных социальных слоев, был прост и доступен для всех. Часто виделся с молодыми стасиотами, обсуждал церковные и юридические дела, разговаривал на сходках, полемизировал по социальным вопросам. Видимо, во время одной из дружеских бесед ему рассказали про молоденькую женщину, которая живет на окраине столицы, живо интересуется религией и политикой и хотела бы встретиться с ним. Возможно и другое. Он мог увидеть ее на тайном собрании, на площади, в храме… Женщина принадлежала к цирковой партии венетов и была безумно красива. Ее звали Феодора.

Биографию Феодоры принято писать по Прокопию Кесарийскому. Автор «Тайной истории» не поскупился на сплетни. В его описании Феодора предстает звездой порно. Между прочим, это не модернизация. Один из церковных деятелей того периода, Иоанн Эфесский, как-то в полемике назвал базилиссу словом «порнейон» или «порнион». В русском разговорном переводе это означает «вульгарная особа».

Прав или нет церковник в своей характеристике — вопрос особый. Его слова можно трактовать двояко. Зато Прокопий в своем пасквиле смакует подробности интимной жизни базилиссы. Они настолько шокировали исследователей, что ни один из них не решился пересказать Прокопия до конца. И английский вольнодумец Эдвард Гиббон, и отечественный историк Федор Успенский, и классик византиноведения француз Шарль Диль не рискуют привести полные цитаты из Прокопия о жизни Феодоры, ссылаясь на запреты цензуры. Однако мы живем во времена, когда цензуру заменяет охранительная плашка «+18», которая никого ни от чего не охраняет. Поэтому для большинства современных читателей этот параграф будет просто забавным. А для тех, кто беспокоится за собственную нравственность и мораль, автор снабжает эту часть книги надписью «+21», после чего может спокойно заняться пересказом сочинения византийского классика.