…клетку не закрыли.

– Откуда?! – начальник стражи безбоязненно вступил за порог камеры. Впрочем, опасаться ему сейчас было нечего. С десяток алебард, всунутых в открытую дверь и меж прутьев клетки, отгородили его непроходимым частоколом отточенных наконечников и лезвий. Факельщики угрожающе подняли огни и мечи.

– Я спрашиваю, откуда это? – безжалостная сталь звенела в голосе стража. – Где вы взяли мясо, скоты?!

Да, бородач со шрамом скотов не боялся. Нисколько. А вот узники были перепуганы не на шутку. Узники дрожали, как бараны перед волком, ворвавшимся в овчарню, но отвечать не решались. То ли потеряли дар речи от страха, то ли не желали нарушать запрета на разговоры, покуда клетка открыта.

– Ты! – начальник стражи вырвал у кого-то из своих подчиненных факел, ткнул огнем в ближайшую голову. В ближайший затылок, вжатый в тощие плечи.

– Отвечай!

Жирная колтунистая грива заключенного не вспыхнула порохом, как вспыхнул бы, наверное, чистый шелковистый волос, но… Треск, вопль и опять запах паленого…

– А-а-а! – обожженный орал, сбивая руками с головы искры и жидкую смоль.

– Говори! – потребовал тюремщик.

Ударил факелом еще раз. Наотмашь.

Искры и смоляные брызги разлетелись по всей камере. Попали в клетку Дипольда.

– А-а-а! – дрожащий палец допрашиваемого уже указывал на пфальцграфа. Из уст обезумевшего человека посыпалось – часто и сбивчиво:

– Он! Это он! Все он! Он бросил! Сюда! Сам! Дал! Еду! Нам!

На недавнего благодетеля доносили как на ненавистного врага.

– Он?

Шлем-салад повернулся к Дипольду. Факел качнулся в сторону разделительной решетки. Поднятый визор не закрывал лица оберландского воина, и пфальцграф встретился взглядом со злым прищуром стража. Факельное пламя горело меж ними. А в глазах тюремщика – тот же блеск, что и на отточенном лезвии его клинка.

На миг Дипольду показалось, что вот сейчас, в эту самую минуту все и кончится. Приказ бородача, удар алебардой через решетку – и бездыханный труп гейнского пфальцграфа выволокут за скованные ноги вслед за изувеченным телом Сипатого.

Но нет, ничего подобного не случилось. Пока…

– Ты? – скорее удивленно, чем недовольно процедил тюремщик. – Дал? Им?

– Я, – спокойно, с достоинством, ответил Дипольд. – Я не пес, чтоб есть с пола. Пусть так жрет тот, кто к этому приучен.

Начальник стражи скривился. Резко отвернулся. Быстро вышел из клетки. Бросил на ходу остальным:

– За работу!

Хлопнула дверь. Лязгнул замок.

Следующие четверть часа тюремщики вытаскивали из подземелья мертвых. Живые, казалось, их больше не интересовали. Только в этом мире не всегда верно то, что кажется.

Полчаса спустя стражники вернулись снова. С длинной кандальной цепью. Подошли к клетке, из которой вытащили Сипатого и где обнаружили обгрызенную кость. Молча сунули тяжелый конец цепи меж прутьев решетки, бросили в шарахнувшихся узников. Из рук тюремщиков в общую камеру, позвякивая, поползло звеньистое тело с толстыми кольцами и полукольцами уродливых металлических наростов. И вот уже вся цепь улеглась на грязный пол. Свилась, свернулась, подобно ржавой змее, густо обвешанной железными побрякушками.

Все подземелье притихло. Подавленно, испуганно, настороженно. Лишь шелестели во мраке еле слышные перешептывания. Как на похоронах. Происходило что-то необычное. Что-то по-настоящему ужасное.

Дипольд хмуро наблюдал за происходящим. Рядом к разделительной решетке прильнул Мартин. Сосед, казалось, не дышал от страха.

– Эй? – шепотом позвал его пфальцграф. – Зачем эта цепь?

– Сейчас уведут, – еще тише ответил тот. – Всю клетку.

– Куда?

– Отсюда один путь – к мастеру Лебиусу.

– Но за что?

– За то, что вы отдали им свою пищу, ваша светлость. За то, что они ее приняли.

Помедлив немного, Мартин добавил:

– Такого раньше не было. Раньше никто ни с кем здесь не делился.

– Вообще-то я и не думал делиться, – насупился Дипольд. – Я просто вышвырнул то, что мне не нужно.

– Это нужно было им – вот в чем дело…

Вряд ли их разговор, больше смахивающий на беззвучное рыбье шевеленье губами, доносился до ушей стражников.

– Ну, если на то пошло, то меня следовало бы наказать первым, – заметил пфальцграф.

– Здесь наказывают только смертью, ваша светлость. Или кое-чем похуже – уже после смерти. Вы же, смею надеяться, пока нужнее господину маркграфу живым. А эти вот – нет. Эти вполне сгодятся и мертвыми. Мастеру Лебиусу.

«Пока нужнее…» – подумал Дипольд Славный. Пока… А потом? Потом он тоже «вполне сгодится»? Мертвым? Мастеру Лебиусу?

Пфальцграф сжал зубы и кулаки, заставляя себя успокоиться. Настолько, насколько это возможно.

«Бежать! – билось в голове. – Бежать-бежать-бежать-бежать!» При первом же удобном случае! При первой же возможности! Неустрашимому гейнскому пфальцграфу Дипольду Славному вдруг сделалось страшно. Так страшно, как никогда раньше. Незнакомое, отвратительное чувство.

– Надеть! – пролаял команду начальник стражи. Бородач в саладе обращался к узникам в клетке слева, его обнаженный клинок указывал на цепь. – Всем надеть.

– Но господин… – раздался чей-то надтреснутый голос. Слабый, плаксивый, одинокий.

– Живо! – рявкнул тюремщик.

И голос умолк. Пожалуй, это была единственная попытка препирательства. Но и ту пресекли в самом начале.

С непостижимой добросовестностью обреченных несчастные загремели цепью. Кандалы на себя они надевали сами. При необходимости помогая друг другу.

Факелы светили ярко, и Дипольд видел все в мельчайших деталях. Кандалы были особыми, не виданными пфальцграфом ранее – связками по три разомкнутых кольца с частыми зубьями внутри и снаружи. Кольцо побольше – для шеи. Два поменьше – для рук. Для запястий.

Нехитрый механизм на тугой пружине намертво защелкивал замок, едва одна часть кольца входила зубьями в пазы другого. Зубья регулировали и ширину кольца: чем сильнее сдавишь, чем больше зубцов утопишь – тем туже получится. Если в кольце не оказывалось ни руки, ни шеи, одно полукольцо просто проходило сквозь второе, чтобы при следующем обороте заново поймать, зацепить, защелкнуть, заковать то, что окажется меж ними… А уж после этого высвободить жертву из щелкающих колодок мог лишь ключик тюремщика.

– Не нужно! Ваша светлость! – это или что-то вроде этого прошипел Мартин за спиной Дипольда, когда пфальцграф, звякая собственными кандалами, шагнул к клетке слева.

Зачем шагнул? Да затем!

Соседи послушно защелкивали, зажимали себя в зубастые тиски кандальных колец. И эта тупая, безысходная покорность узников, догадывавшихся, конечно же, об уготованной им участи (не могли они не догадываться!), однако влезавших в ошейники и наручные кандалы, бесила пфальцграфа.

Еще причина? Была еще. Он чувствовал… Нет, не жалость. Этих зверолюдей, скоточеловеков Дипольд не жалел ничуть. Тут другое чувство – острой, вопиющей несправедливости, неправильности происходящего.

И еще… Было… Самое главное…

Острое желание любым словом, поступком, действием – да хоть чем-нибудь! – стряхнуть собственный страх – противный, липкий, вязкий, засасывающий, давящий и не очень-то спешивший уползать восвояси. Чтобы не сгинуть в нем, в этом страхе, чтобы не потерять, не утратить себя – ни сейчас, ни впредь – в нарастающем ужасе заточения, следовало доказать… прежде всего самому себе доказать, что Дипольд Славный, несмотря на пережитое, остался столь же славен и бесстрашен, каким был. Всегда.

Нужно было заглушить страх. И…

– Эй! – с вызовом бросил пфальцграф тюремщикам. – Они не виноваты! Слышите?! Не-ви-но-ва-ты-о-ни!

Его не услышали. Его не слушали. Никто. Ни стража, ни заковывавшие сами себя узники. Да что там! Таким говори – не говори, кричи – не кричи, толку не будет.

Надев кандалы, каждый из смертников (а разве нет?) подходил к запертой двери. Сам подходил и тянул следующего. Стража проверяла, крепко ли сжимают тощие шеи самозащелкивающиеся кольца ошейников, туго ли впечатался в кожу зубчатый металл на запястьях. Не схитрил ли кто, не попытался ли обмануть.