А Дипольд помог.

И Мартину помог, и – заодно – себе… Да, именно так. Ибо заклятый враг Дипольда понес первые потери. Урон не ахти какой, конечно, а все же… Альфред Оберландский потерял ценного пленника. Раба-мастера. И скоро лишится еще одного. Заложника-пфальцграфа. Итого – двое.

Минус двое…

Впрочем… Дипольд оглядел притихшую (да, она в самом деле теперь настороженно молчала) тьму, в которой едва-едва проступали очертания толстых железных прутьев и бледных изможденных лиц меж ними. Впрочем, почему только двое? Быть может, чудо-отмычка Мартина подойдет и к замкам прочих камер? И к кандалам прочих узников подойдет тоже?

Пфальцграф готов был сейчас даже простить им всем былые насмешки. Ладно, чего уж там… Выпустит он из темниц-загонов и этот двуногий скот, лишь бы досадить маркграфу, лишь бы оставить магиера без сырья для новых экспериментов! А еще… Пусть пленники из общих камер помогут расправиться со стражниками. Пусть заполонят замок, пусть внесут смуту и беспорядок. Глядишь – под шумок и самому уйти проще будет.

Дипольд подошел к ближайшей клетке, набитой людьми. Света тут было мало. Практически не было вообще. Зато много темноты и зловония. В душном непроглядном смраде пфальцграф на ощупь отыскал замок. Со скрежетом втиснул в скважину тупой конец вилки-отмычки.

Самодельный ключ вошел. Подцепил механизм замка. Теперь – крутануть. Попробовать хотя бы. Надо…

Но случилось невероятное. Ни ликования, ни восторга, ни криков радости пфальцграф не услышал… Наоборот. Люди в зверином обличье отшатнулись куда-то в глубь клетки. От Дипольда – как от прокаженного отхлынули.

– Не надо! Не делайте этого! Ваша светлость!

Непонятная Дипольду упрямая покорность Мартина, замешанная на страхе и страхом же выпестованная, проявлялась снова. Она, рабская покорность эта, похоже, засела уже в печенках у узников маркграфской темницы.

– Не погубите, ваша светлость! Не открывайте дверь! – голосили из-за решетки.

Сначала – жалобно. Потом – угрожающе.

Да, они все тут боялись! Безумно боялись. И ничего иного не умели. Никто не желал свободы, ради которой следовало рискнуть жизнью. И никто не хотел менять свою никчемную жизнь. Никто не хотел бежать.

Никто ничего не хотел.

А раз никто не хотел…

– Ну и сидите! И подыхайте!

Таким только открой дверь. Только дай волю таким. Да уж, волю… Сами из клетки не выйдут и освободителя своего туда же затащат. Чтоб и он не смел рыпаться, чтоб даже не думал…

Дипольд сплюнул, выругался, на ощупь шагнул к следующей клетке. Попробовать там?

Там – тоже.

Там – так же.

– Помилуйте, ваша светлость! – истошный вопль. – Не открывайте!

Третья клетка…

– Не надо! Пощадите!

И совсем уже другим тоном, для пущей ясности:

– Убьем ведь, светлость! Разорвем в клочья! Раздавим! Размажем!

Могут. Их больше. Много больше. И эти просто цепляться за него, как Мартин, не станут. Этим страх придаст силы. А численное преимущество – злобы. Покорность судьбе укрепит руку. Руки… И ноги… Которыми его растопчут. Непременно растопчут. Если открыть клетку.

Возле четвертой камеры Дипольд все же задержался. Здесь не кричали, не умоляли, не угрожали. Молчали здесь. Все. Словно сговорившись. И не пятились, не шарахались от двери. Так, может, хоть здесь понимают? Ждут? Свободы?

Пфальцграф остановился. Снова сунул отмычку в замок.

И…

Да, они ждали. Но не свободы – иного!

…и едва успел отскочить от целого леса костлявых, жилистых, изъязвленных рук, стремительно выросшего ему навстречу.

Это не одна рука Сипатого и не две руки Мартина, с которыми можно побороться, которые можно стряхнуть. Это – скопище пальцев-крюков, готовых вцепиться, изодрать, растерзать смельчака, посягнувшего на незыблемые устои темничной жизни, соблазняющего недоступной свободой других, кидающего своим непозволительно дерзким поступком тень на прочих добросовестных и покорных обитателей подземного загона для человеческого стада.

Нет, самого Дипольда руки не поймали. У пфальцграфа хватило сноровки вовремя отпрянуть, ускользнуть. Зато грязные пальцы дотянулись до застрявшей в скважине отмычки. Дернули. Изогнули. Сломали. Прямо там, в замке. Там же и оставили. Закрыли, замуровали себя. Надежно. Чтоб нельзя было открыть. Выпустить чтоб нельзя было.

Проклятье!

В ярости, в негодовании, в бешенстве, в исступлении, в бессилии постичь ТАКОЕ, Дипольд с маху ударил цепью своих кандалов по тянущимся меж прутьев рукам. По скрюченным пальцам. По лицам, прильнувшим к решетке. По головам. По клетке. Несколько раз ударил. Сколько – не считал.

Сколько успел.

Звяк. Звяк. Звяк.

Шлеп. Шлеп. Шлеп.

Хр-р. Хр-р. Хр-р.

– А-а-а!

– У-у-у!

Звон металла о металл. Смачные звуки ударов тяжелой цепи о человеческую плоть. Хруст ломающихся костей, дикие крики покалеченных. Под вопли эти руки мигом врастали обратно, в клетку. Были среди них побитые, подранные железом, пораненные. Были изломанные, обвисшие под неестественным углом. С торчащими из разорванной кожи твердыми костяными обломками.

«Скоро тут появятся новые трупы», – подумал Дипольд.

В самом деле – появятся, как только он уйдет. Как только отойдет от клетки. Потому что слабым и изувеченным здесь долго не жить. Потому что никто так и не захотел покинуть свою клетку. Никто не пожелал менять звериные узилищные правила и печальный ход вещей.

Больше пфальцграф к запертым клеткам не приближался. Слишком рискованно. Ибо тупое перепуганное быдло иногда, от великого страха, способно стать безжалостнее любого хищника. Раз уж ему суждено совершить побег в одиночку, да будет так. И пусть все эти трусливые, покорные и опасные в слепой покорности бараны остаются на бойне, пусть слепо ждут своей очереди, а когда очередь наступит – пускай идут под нож Лебиуса. Поодиночке. И целыми клетками, нанизанные на общую цепь. Раз сами выбрали нож магиера – пусть.

Бар-р-раны!

Одинокий узник – один свободный среди множества запертых – шел по широкому темному коридору. К выходу шел. Позвякивая кандалами, превращенными в оружие. Темнота справа и слева блеяла людскими голосами.

Дипольд занял позицию в первой клетке справа – незапертой, ближе других расположенной к двери темницы, в той самой клетке, где хранилась солома на подстилку узникам.

Укрытие неплохое. Отсюда можно выскочить внезапно. А до входа в подземелье – считанные шаги. Стоит только страже отодвинуть наружный засов. И открыть крепенькую низенькую дверцу. И ступить на порог. И спуститься по ступеням.

И уж тогда…

Рука гейнского пфальцграфа ощущала немалый вес кандалов. Теперь, когда побрякивающая толстыми звеньями цепь была не на ногах, когда оковы стали кистенем и цепом, вес этот не угнетал и не тяготил ничуть. Вес был даже приятным – он вселял уверенность и надежду.

И все же пфальцграф нервничал. По его подсчетам, уже скоро, совсем скоро, с минуты на минуту наступит…

– Время кормежки!

Они, как всегда, выкрикнули эти слова еще до того, как дверь распахнулась полностью. Горящий факел осветил вонючее нутро каменного чрева с клетушками вдоль главной жилы-прохода. Эхо, порожденное басовитым выкриком, заметалось под сводами узилища.

Дипольд вдруг с ужасом осознал неприятное: в зловонном мраке подземелья давно висит явственное напряжение, которое человек чуткий и осторожный попросту не может не заметить. Напряжение и ти-ши-на… Мертвая. Могильная. Замогильная. Такая тишина насторожит тюремщиков вернее, чем привычный ор и несмолкаемые перебранки. Затихли даже раненые, по рукам которых прошлась кандальная цепь. Или сами затихли, или их заставили заткнуться сокамерники. Скорее, заставили. Придушили… Когда только успели? Этого Дипольд не заметил, не услышал, не обратил внимания, как-то пропустил мимо это.

И вот она – тишина. А напряжение, сгустившееся в темном затхлом воздухе, наверное, уже можно щупать руками. Оно заполняло собой все. Оно было всюду. Будто вязкие тягучие чернила, стекало оно со стен, потолка и решеток. Дипольд ощущал его кожей, однако…