Альфред молча тронул коня. Подъехал к неподвижному сигнальщику, вокруг которого уже суетились оберландские латники. Скривился, глянув на расколотый от удара о землю рог. Затем перевел взгляд на распростертое тело. Спросил:

— Как он?

— Мертв, ваша светлость, — доложили маркграфу. — Похоже, нож достал до сердца.

— Выходит, пфальцграф оставил на своем пути еще один труп, — проговорил Альфред.

Обернулся. Улыбаясь…

— А, колдун?

— Чем больше трупов, тем лучше, ваша светлость, — не преминул отозваться Лебиус. — Ибо смерть, множимая волей Дипольда, нам лишь на руку.

— Ну что ж, сегодня на совести гейнца будет много смертей… — на губах Чернокнижника заиграла хищная усмешка.

Маркграф направил коня на толпу нидербуржцев. Лебиус следовал чуть позади. От магиера не отставали два стражника с обнаженными мечами. За ними тронулась с места маркграфская свита. Вооруженные всадники брали Альфреда и Лебиуса в плотное полукольцо. Альфред наезжал на людское море шагом, не спеша.

Море отступало…

— Ну что, бюргерское отродье, дождался ли я от вас сегодня помощи?! — зло, но в то же время и весело выкрикнул маркграф.

Альфред не останавливался. Двигался. Вперед и вперед. Сопровождавшие Чернокнижника всадники не останавливались тоже.

Отступать с оцепленной площади было некуда, однако толпа пятилась, спрессовывалась. Это казалось невозможным, но между мордами оберландских коней и передними рядами нидербуржцев расстояние оставалось неизменным. Теснота и давка усиливались. И все же никто не нарушал зловещей тишины.

— Нет, не дождался! — сам же и ответил на свой вопрос Альфред Оберландский. — Вы не указали мне на Дипольда, покуда была такая возможность. Но это еще полбеды. Это я еще могу простить. Настоящая беда в другом. Для вас — бо-о-ольшая беда.

Конь Чернокнижника продолжал неторопливо переставлять ноги. Огромный боевой жеребец надвигался на пешую толпу. Прагсбургский магиер и оберландские всадники следовали рядом.

— Его светлость гейнский пфальцграф Дипольд Славный изволил зарезать моего человека и бежать с площади, прекрасно сознавая, что тем самым всех вас обрекает на гибель. Разве я не предупреждал его? Разве не давал слово за подобную глупость с его стороны учинить расправу над вами?

Долгая выразительная пауза в грозной речи маркграфа…

Молчание на площади. Покорное согласие. СТРАХ…

— И теперь вам же я задаю вопрос: может ли благородный рыцарь нарушить свое слово?

Альфред наконец натянул поводья, останавливая коня.

Встала и свита.

— Может, я спрашиваю?!

Стиснутая големами, оберландскими копейщиками и вооруженными всадниками толпа безмолвно колыхалась, будто единый организм, содрогающийся от ужаса.

— Нет, не может, — снова сам себе ответствовал Чернокнижник. Ответствовал громко и четко, — никак не может. Если давший слово человек, конечно, по-настоящему благороден. А кто-нибудь из присутствующих здесь сомневается в моем благородстве?

Толпа замерла.

Альфред повернулся к Лебиусу, поинтересовался — на этот раз тихо, почти неслышно:

— Тебе нужны еще люди, колдун? Живые люди, я имею в виду?.. Целые?..

Лебиус отозвался столь же негромко:

— У меня достаточно людей, ваша светлость. Живых и целых — пока достаточно. Ну, а эти… — прорези на магиерском капюшоне обратились на забитое народом торжище. — В мастераториях этих все равно пришлось бы рвать и резать на куски. К тому же сейчас для нас важна не их жизнь и не их смерть как таковые, а виновник их смерти. И в первую очередь та степень вины, что лежит на Дипольде.

Альфред вновь глянул на притихших горожан. Вздохнул — с неискренней печалью и глумливым сожалением:

— Что ж, господа бюргеры, почтенные и не очень, возблагодарите за все Дипольда Гейнского по прозвищу Славный. Если успеете — возблагодарите.

И — уже иным голосом — зычным, громогласным, как и подобает военачальнику, отдающему приказ:

— Големы, вперед!

Стальные великаны вступали в людское море со всех сторон одновременно.

— Бей! Руби! Круши! Ломай! Рви! — повелел Альфред Оберландский.

И, повернувшись к Лебиусу, заметил:

— Так будет проще и быстрее. Ну, а чистить големов от крови и смазывать механику — твоя забота, колдун.

— Сделаю все в лучшем виде, ваша светлость, — заверил магиер. — У меня теперь достаточно толковых помощников. Нидербургские мастера — лучшие во всем Остланде. А уж если их еще немножко улучшить…

Лебиус спрятал улыбку в тени куколя.

— Да, колдун, не забудь и про того голема, который первым перебирался через крепостной ров, — напомнил маркграф. — У него, должно быть, тоже внутри все хлюпает. Может поржаветь, бедняга.

На этот раз Лебиус ответил кивком. Разговаривать было уже невозможно. Слишком шумно было на рыночной площади Нидербурга.

Над множеством голов с выпученными глазами и разинутыми в едином вопле ртами поднимались и опускались чудовищные мечи, секиры, булавы и просто стальные руки с растопыренными пальцами-крючьями. Лязг и звон металла тонули в криках боли и ужаса.

Обезумевшая человеческая масса попыталась было выплеснуться из берегов, очерченных границами торжища, но вездесущие оберландские всадники и пешие копейщики разили людей и загоняли обратно — туда, где собирала свою кровавую жатву бесстрастная механическая смерть.

Крики нидербуржцев настигли Дипольда Славного уже у главных городских ворот. Ударили в спину, подхлестнули коня.

— Пр-р-равильно! Все пр-р-равильно, — прорычал пфальцграф сквозь зубы.

Нет, он не испытывал сейчас ни жалости, ни сострадания к гибнущим на рыночной площади людям. Всего его, все его нутро, всю душу или то, что было вложено вместо нее, наполняло и распирало нечто иное. Хорошо знакомое уже. Но еще не понятое, не осознанное до конца.

Дипольду повезло. Улица, ведущая к воротам, была свободна. Как и прочие улицы, по которым он пронесся в бешеном галопе. Ни одного оберландца, ни одного голема на пути.

И — ни одной стрелы, ни одной пули, пущенной вдогонку.

И ворота — открыты. Так открыты секирами и булавами стальных монстров, что захочешь — не закроешь.

А за воротами косо лежит сорванный с цепей подъемный мост.

А за мостом — справа — обоз оберландской армии, так и не вошедший в город. Кони, волы, люди. Крытые повозки, окрашенные в разные цвета, и повозки открытые. Длинноствольные бомбарды на диковинных колесных лафетах. Ядра и бочки с порохом.

Дипольд правит коня влево. Туда, где свобода, где нет над ним более чужой воли.

«Нет! Чужой! Воли! — мысленно повторяет он в такт конскому скоку. — Нет! Чужой! Воли!»

И все было правильно. Как всегда. Все пра-виль-но!

И погони не было.

Вернее, была, но слишком запоздалая и вялая какая-то, неспешная. Несколько всадников, выскочивших вслед за Дипольдом из разбитых ворот, преследовали его до дальних Нидербургских предместий, где благополучно отстали. Резвый жеребец, захваченный пфальцграфом на городском торжище, легко оторвался от медлительных коней оберландцев.

Зато в небе над головой Дипольда неотвязно кружил одинокий ворон. И вряд ли то был случайный попутчик.

Но, слава богу, вечерело. И, слава богу, вскоре представилась возможность свернуть в лес. Значит, еще есть надежда. Надежда на густые, дремучие — не чета оберландским — остландские чащобы и на ночную тьму. Извилистые, плохо просматриваемые сверху лесные тропки да безлунные ночи — вот как можно избавиться от назойливого пригляда сверху.

Если, конечно, повезет.

С седла его сдернули толково. Ночью. На узкой лесной тропе, под отяжелевшими от влаги еловыми лапами. Когда Дипольд окончательно уверился, что обманул наконец проклятую черную птицу, упрямо следовавшую за ним. Когда меньше всего ждал нападения.