Не хитрил и не обманывал никто. На это у обреченных и смирившихся не осталось ни сил, ни воли. Зато злой ненависти хватило на кое-что иное.

Когда с надсадным лязгом открылась дверь, узники покидали свою тесную камеру, проклиная… Не змеиного графа вовсе, не его магиера, не стражников с алебардами и факелами. А соседа из одиночной клетки справа. Дипольда Гейнского по прозвищу Славный. Его и только его уходящие проклинали за ту роковую подачку, которую сами же и выклянчили. Недобрые прощальные слова звучали негромко, вполголоса, но в царившей вокруг тишине – вполне отчетливо.

Вид скованных людей, окончательно утративших свою волю и полностью подчиненных воле чужой, угнетал неимоверно. Что-то нехорошее шелохнулось в душе гейнского пфальцграфа. Тревожное что-то. Похожее на панику. И недозревшее прозрение. Смутное, неясное. Будто и его тоже уже ведут куда-то на невидимой, не ощущаемой пока цепи.

Громыхнула, закрываясь, дверь узилища.

И факелы больше не светят.

И тишина. Прежняя, гробовая.

И его? Ведут? Куда-то?

Дипольд вздрогнул, тряхнул головой, отгоняя наваждение. Ох, и мысли, однако… А ведь рановато еще лишаться рассудка – не так уж и долго он пробыл в плену.

Пфальцграф огляделся. Кругом было темно и тихо. Привычно темно. И непривычно тихо.

– Удобные кандалы, – вдруг подал голос Мартин. От того, что опасность прошла стороной, соседа тянуло поговорить. О чем угодно – лишь бы не молчать вместе со всеми. – Ну, те кольца, что на цепи. Мастера Лебиуса придумка. Защелкиваются легко, держат цепко. Коли попал в такие – не вырваться…

– Удобные, говоришь? – медленно повернулся к соседу Дипольд. – Для кого?

– Для стражников, разумеется, – хлопая одним на два ока веком, ответил Мартин.

В голосе его прозвучало искреннее удивление. Потом бывший часовщик увидел глаза пфальцграфа. И удивление сменилось испугом. Мартин поспешил отползти подальше. Насколько можно.

…В опустевшую клетку слева больше никого не загоняли. А гейнскому пфальцграфу вскоре принесли еду. Еще. Вне очереди. Вне заведенного порядка. Целую корзину. Знатного пленника в маркграфской тюрьме явно не собирались морить голодом. Кормить его собирались. И кормить вволю. «Будто на убой», – невольно подумалось Дипольду при взгляде на содержимое корзины. Может, правда – на убой…

Зато кормили теперь не с пола, как пса. А как человека.

В этот раз угрюмый раздатчик первым делом просунул меж прутьев решетки и аккуратно поставил на прелую солому медное блюдо – большое, не помятое, чистое даже, и лишь потом выложил на блюдо пищу. Много. С горкой.

Прямо не тюремщики, а прислуга на пиру!

Стража молча удалилась.

Дипольд улыбнулся. Это начищенное блюдо на грязной соломе было его первой, пусть маленькой, но все же победой, которую следовало отпраздновать. К тому же в одном Мартин прав: голодать здесь неразумно. Пока имеется такая возможность, следует накапливать силы. Только не для того вовсе, чтобы подольше протянуть в заточении. По иной совсем причине. Потому что обессиленный узник далеко не убежит. Из таких соображений вкушать пищу из рук врага для чести не зазорно. Тем более если враг не пытается накормить силой, как тогда, в повозке с големом.

И Дипольд ел. Ел не спеша, со вкусом, с толком, с расстановкой. Ел, запивая не водой даже – неплохим вином (похоже, опять целебное гейнское!) из фляги в плетеной корзине. Ел, стараясь не обращать внимания на вонь вокруг и несмолкавшую брань из темноты. Никто из соседей уже не просил поделиться, не умолял кинуть кусочек, но ругались все страшно.

Время в заключении шло медленно. Как густой вязкий мед, стекающий из опрокинутого горшка. Хуже всего была неопределенность. Вынужденное бездействие томило Дипольда, но одновременно и успокаивало, помогало собраться с мыслями, совладать с рвущимися наружу чувствами.

Да, время шло. Минуты, часы, дни… И ничего не менялось. Совершенно. Все тот же скудный свет в малюсеньком окошке. Все та же вечно недовольная, глумящаяся и страшащаяся многоголосая темнота вокруг. Все та же пустота слева. Все те же бесконечные беседы – главным образом, ни о чем… пока ни о чем – с соседом справа. И те же редкие, шумные, драчливые вечерние кормежки в общих камерах и вполне сносные неторопливые и регулярные трапезы в одиночных клетках.

Еду узникам обычно приносили либо после обеда, либо перед закатом, либо на закате. Либо уже ночью. Каждый день – в свое время. Видимо, это было как-то связано со сложным графиком смены замковой стражи. Но поскольку график этот все же имелся, и притом график жесткий, человеку наблюдательному нетрудно было определить в кажущемся беспорядке явную закономерность и заранее предугадать появление раздатчика пищи с двумя корзинами и двух сопровождающих – с факелом и алебардой.

Дипольд, к своему удивлению, постепенно приноровился к тюремному режиму. Втянулся. Влился. Привык. Хорошо ел. Много спал. И жил как спал. Ибо настоящая жизнь проходила мимо, где-то за каменной стеной подземелья, проходила, не задевая, не пробуждая. Только мысли в этом сонном вялом существовании, в этой псевдожизни у гейнского пфальцграфа были дерзкими и постоянно крутились вокруг одного и того же. Вокруг побега. Как бежать, он еще не решил. Но Мартин. Его золотые руки… И его умение отмыкать любые замки. Была бы только заготовка для отмычки. Ничего подходящего пока у Дипольда не было. Однако фортуна бывает милостива к тем, кто верит в лучшее.

Время шло…

Узники в подземелье умирали постоянно – не своей смертью, конечно. Умирали часто, практически каждый день. Стража за мертвецами приходила реже – раз в два-три дня. Примерно с той же периодичностью появлялись и слуги, выносившие бочки с нечистотами. Дважды тюремщики выводили, точнее, выволакивали Мартина – вместе с кандалами, намертво вросшими в кости мастера. Тяжелую, длинную цепь за ним несли, как шлейф за знатной дамой. Только вот «пажи» с алебардами понукали калеку, едва переставлявшего ноги, грубо и без всякого почтения.

Потом стражники возвращали Мартина обратно. Бросали на пол. Отпихнув алебардами Дипольда, пропускали цепь через разделительную решетку, натягивали, приковывали к кольцу в полу. Оставляли мастеру еду и вино – видимо, такова была плата за проделанную наверху, в магилабор-зале работу. Уходили…

А вот о Дипольде Славном, казалось, забыли. Напрочь. И Альфред Чернокнижник, и чернокннжник-магиер. Может, и правда – забыли? Такое ведь могло статься, если в замке дел невпроворот. Если оберландцы творят сейчас новых боевых големов вроде того, разметавшего остландских рыцарей под Нидербургом. Запросто могло…

Прошло не менее двух недель, прежде чем о нем все-таки вспомнили. Было утро. Трое стражников спустились в темницу во внеурочное, внекормежное время. Подошли к клетке Дипольда.

Вместо корзин со снедью – два факела. У двоих. В руках третьего – того самого бородача со шрамом на щеке – звякнули кандалы. Знакомая уже самозащелкивающаяся конструкция. Без ошейника, правда, и без длинного железного поводка. Только наручные браслеты, соединенные между собой крепкой и короткой – в три звена – цепью. В таких ни подраться, ни сбежать. А уж если еще и ноги скованы…

У входа в подземелье тоже толпилась стража с факелами. Эти вниз не спускались – ждали у открытой двери, сгрудившись на пороге. Никак не меньше десятка. И все бряцают оружием. Похоже на почетный караул, готовый со всеми необходимыми предосторожностями препроводить важного пленника… Куда?

– Ваша светлость, – сухо обратился к Дипольду бородатый оберландец. – Вы пойдете с нами.

– А что такое? – пфальцграф не спешил подниматься с соломенной кучи. На вояк Альфреда Чернокнижника он смотрел снисходительно и насмешливо. Как на собственных подданных. Пусть не воображают себе мерзавцы, что Дипольда Славного можно так просто сломить и запугать. – Неужели я понадобился маркграфу? Или меня уже решили отдать его колдуну?