– Желаю тебе удачи, – проговорила принцесса. – И верю, что ты победишь…

Она поцеловала его в щеку. Коля зажмурился, слушая удаляющийся шелест платья.

– Спокойной ночи, Николас, – сказал Всезнайгель. – Позволь мне уйти без поцелуя.

Новоиспеченный барон лег в постель и мгновенно уснул: Хайнц напоил его чаем со специальной травкой из коллекции придворного колдуна.

…Невыносимо ярко светило солнце. Гремели трубы. Легкий ветер ласкал напряженные лица людей, сидящих на трибунах вокруг турнирной площади.

Рядовой Лавочкин, облаченный в тридцатикилограммовый комплект рыцаря, чувствовал себя старой парализованной черепахой. Особенно мешал глухой шлем с узкими прорезями для глаз. Четверо слуг, кряхтя, водрузили бойца на закованного в броню коня-тяжеловоза и вложили в руки щит и тяжеленное тупое копье. Копье тут же воткнулось передним концом в землю. Кисть отозвалась сильнейшей болью.

– И-га-гу-гу-ге-эгэ-гу, – донесся до слуг Колин голос.

– Простите, господин, что вы хотели?

– Положите копье на крюк. И привяжите к руке, – прогудел парень из шлема, оглохнув от собственного крика.

Кисть все еще болела, оружие оказалось не из легких, поэтому надо было управлять им хотя бы так.

Приказ выполнили. Теперь солдат нес копье более-менее ровно.

«Ну, ни пуха, ни пера!» – пожелал себе Коля. Прошептал ответ: «К черту».

Конюх взял коня под уздцы и повел на турнирную площадь. Сзади следовал мальчонка, несущий полковое знамя.

Толпа взорвалась приветственным ором. Или хором…

В воздух полетели шапки и целые облака красных и золотистых тряпичных лоскутков. Публика решила встречать Николаса Могучего цветами его штандарта. Сквозь прорезь шлема Лавочкин мало что видел, но кусочка трибуны, окрашенной в кумачовое и желтое, было достаточно. Коля неуверенно потряс щитом.

Люди ответили новым восторженным возгласом и снопом тряпиц.

Граф Шроттмахер уже ждал соперника у барьера. Михаэль скрипел зубами: его встретили на порядок хуже.

«Что это за идиотские разговоры о революции в серенадопении, которую устроил сосунок Николас? Полтора десятка дам сбросили лестницы одновременно! Где это видано?!»

Шроттмахер считал себя посрамленным.

«Размажу гаденыша, – злобно твердил себе под нос рыцарь. – Бить буду наверняка».

Король Генрих встал с места. Толпа мгновенно умолкла. Генрих прокричал нетвердым голосом краткую речь:

– Сегодня мы станем свидетелями очередной блистательной победы графа Шроттмахера. И пусть победит сильнейший!

Зрители неуверенно поаплодировали.

Трубачи дали сигнал к началу поединка.

Михаэль тут же пришпорил коня, и тот понесся, разгоняясь, к Коле. Лавочкин тоже воткнул шпоры в бока тяжеловоза. Конь тронулся с места, словно локомотив, и загремел броней, набирая обороты.

«Елки-ковырялки! – успел удивиться солдат. – Тяжеловоз, а как шустро бежит!»

Граф Шроттмахер направил копье, целя в грудь качающегося в седле Коли. Коля повторил движение Михаэля. Тут и случилось событие, давшее начало новому мифу о Николасе Могучем.

Колин конь внезапно взбрыкнул. Копье слетело с крюка, солдат попробовал удержать. Нет, слишком тяжелое!

Лавочкин чувствовал, что копье опускается все ниже, к самой земле. А ведь оно привязано к кисти! Солдат бросил щит и схватил копье второй рукой, чтобы удержать.

Но было поздно. Наконечник уперся в землю, и вцепившийся в древко Коля вылетел из седла, причудливо разворачиваясь в воздухе. Он совершил и кувырок, и полный оборот вокруг вертикальной оси. Копье не выдержало – переломилось.

Раскинувший руки парень, подобно истребителю, сконструированному однофамильцем, продолжил движение в воздухе. Правда, ногами вперед. Граф Шроттмахер не успел среагировать: ступни солдата врезались в грудь рыцаря, сшибив того с коня, как пушинку.

Оказалось, истребитель шел на таран.

Поединщики со страшным грохотом рухнули на землю. Михаэль приложился спиной и затылком, а Коля со всего размаха сел противнику на живот, да так и остался сидеть.

Оба соперника потеряли сознание. Конечно, за доспехами никто этого не заметил. Но рядовой Лавочкин смотрелся выгодно: обломок привязанного к руке копья воткнулся в грунт, и получилось, будто парень поднял длань в победном жесте. А безвольное ее покачивание публика восприняла как приветственный жест.

Толпа неистовствовала. Все вскочили с мест, даже чопорные придворные дамы. Гвалт стоял нечеловеческий.

– Ни! Ко! Лас!.. Ни! Ко! Лас!.. Ни! Ко! Лас!.. – скандировали сотни человек.

Первым пришел в себя закаленный в боях Шроттмахер.

– Эй, – застонал он. – Слезай… Ой, живот болит… О!.. И спина…

Коля вынырнул из небытия. Где-то, словно в глубоком-глубоком погребе, кричали: «Ни-ко-лас!!!» Страшно болела рука. Чуть слабее болело между ног (все же посадка была не самой мягкой). Потом Лавочкин различил стук. Стучали по наколеннику.

Солдат попробовал наклониться. Чуть-чуть получилось. Внизу лежал Михаэль.

– Слезь! – хрипло умолял он.

– Ага, ага… – парень заворочал ногами. – Сейчас, погоди…

Упершись в обломок копья, он с пятой попытки смог встать. Увидев победителя на ногах, толпа вообще сошла с ума. Рев был, словно стартовала ракета.

Подбежали слуги, увели Лавочкина с поля битвы. За кулисами только что сыгранного драматического спектакля Коля снова отключился.

А граф Михаэль Шроттмахер так и не встал на ноги самостоятельно. Его увезли на специальной повозке.

Люди рассказывали, что Вильгельм Патлатый, сидевший в первом ряду, проводив взглядом тележку с телом Михаэля, почесал лохматую макушку и протянул:

– Да… это я еще легко отделался тогда, на улице-то…

Вот так барон Николас Могучий стал мегачемпионом, прервавшим шестилетнюю гегемонию графа Шроттмахера.

День был в самом разгаре. В открытое окно влетал теплый ветер, приносивший из сада пение птиц и шелест листвы.

Палваныч не хотел вставать с графской кровати. Он разглядывал покрытый лепниной потолок, обтянутые шелком стены, изящную, словно из музея, мебель. На память пришло словосочетание «от Людовика», но было ясно, что Францией тут не пахло. Прапорщик потягивался и думал: «Эх, я бы так пожил… А что? Сразу видно, богатый домишко. Лес, тишина, воздух. Слуги, блин. Хозяйка симпатичная, правда, худая и бледная, как смерть. Поправим!»

Будто услышав его мысли, в спальню тихо заглянула Страхолюдлих.

– О, Мастер! Ты не спишь.

Женщина зашла в комнату и остановилась на ковре перед кроватью. Сейчас графиня была одета в роскошный черный халат. На ногах – темные тапочки. Длинные смоляные волосы собраны за спиной.

«Великолепная женщина, невзирая на фамилию, – подумал Палваныч. – Из образованных, конечно, но у любого есть недостатки. Небось, высшее образование окончила. Ну, у меня не заумничаешь».

– Доволен ли ты? – спросила бывшая графиня.

– Так точно, – прапорщик Дубовых сел на постели.

Одеяло соскользнуло на его колени. Взору Страхолюдлих предстали чуть седые заросли волос на груди и круглый, но не такой уж дряблый живот.

– Я посмела явиться к тебе, чтобы сказать: я на все готова, Повелитель. Еще вчера я была слаба, но сегодня я готова… Я сильна, я справлюсь…

«Ох, е! – обрадовался Палваныч. – А уж я-то как готов!.. И тоже справлюсь».

Женщина развязала пояс, распахнула и сбросила халат, оставаясь в черной рубахе чуть выше колен.

«Ноги тоже ничего себе», – отметил прапорщик.

– Проверь меня! – произнесла графиня.

– С удовольствием, – прохрипел мужчина.

И тут женщина рухнула на ковер и принялась делать отжимания.

– Раз, два, три… Считай, Повелитель… Пять… Хотя… Я сама… Семь. Я сделаю ровно сто! Восемь, девять…

Страхолюдлих совершала физкультурный подвиг, а Палваныч морщился, словно от зубной боли: всплыли мутные воспоминания, которые он старался задвинуть подальше и никогда не доставать.