На стук ответили — неуверенно, с перерывами, но ответили же! Слов не могу найти, чтобы описать взрыв радости у каждого на борту: «Живы! Стучат!..» Кажется, все до одного были готовы ломиками, монтировками, голыми руками отковыривать люк, так не вовремя преградивший нам путь. И попробовали бы, будь на борту лишние вакуум-скафандры, да и поместиться возле люка могли максимум, двое — не пихаясь при этом локтями и не мешая друг другу…
Он застрял в шлюзовой камере — рослый широкоплечий человек в ярко-оранжевом «Скворце», с прикреплённым к спине чемоданчиком жизнеобеспечения. Как мы узнали позже, изучив записи корабельного журнала, Джанибеков распорядился перед отлётом передать на «Лагранж» все четыре своих «Кондора», оставив лишь «Скворцы», как и положено, по одному на каждого из членов экипажа и «отпускников». И когда после исчезновения станции заряд батарей стремительно иссяк в безнадёжных попытках связаться с Землёй, и стало ясно, что помощи ждать неоткуда — он вышел наружу, облачившись в гермокостюм, никак не предназначенный для работы за пределами корабля. Надо было попытаться установить снаружи аварийный комплект солнечных батарей, чтобы хоть ненадолго, хоть на несколько лишних дней продлить ожидание — или, возможно, агонию. Но другого шанса не было: без электроэнергии сдохнет система очистки воздуха, и даже запас кислорода не очень-то поможет. Отравление СО2 быстро сделает своё дело, а перекачать кислород в чемоданчики «Скворцов» и дышать им, дожидаясь помощи — увы, конструкция гермокостюмов такого не предусматривала. Изготовить же соответствующие приспособления было не из чего и нечем — отправляясь в прыжок к Земле, Джанибеков самолично распорядился убрать с корабля всё, что только можно — лишь бы взять на борт побольше «отпускников».
Имелся, правда, ещё один вариант: распить на четырнадцать человек (именно столько живых людей было тогда на «Эндеворе») припасённую штурманом бутылку «Кувуазье» и открыть шлюзы, чтобы разом покончить со всей этой маетой. Но это было оставлено на самый крайний, распоследний случай — а пока командир облачился в «Скворец», распихал по карманам немногие нашедшиеся на борту инструменты и через шлюзовую камеру вышел в открытый космос.
Он справился, и мы никогда не узнаем, каких усилий это стоило. Как не узнаем и того, как он ухитрился буквально в последний момент, когда фотоэлектрические панели уже были установлены и подключены, распороть на груди ткань гермокостюма. А может, это случилось раньше — но командир не бросил начатое, самое важное в своей жизни дело, пока не убедился, что всё заработало и панели дают спасительный ток?
Повторяю, всего этого мы никогда не узнаем. Зато нам точно известно, что Джанибеков сумел-таки добраться до шлюза, но замешкался и случайно (а может, теряя сознание от последствий декомпрессии?) заклинил правой рукой почти закрывшуюся крышку люка. Так он и висел под потолком шлюзовой камеры — мёртвый, окоченевший в своём бесполезном «Скворце», невидимый для тех, кто пытался заглянуть в неё снаружи, через узкую, в ладонь, щель. Когда нам с Серёгой удалось-таки отжать крышку, то первое, что я увидел — это торчащее из разодранного рукава культю, всю в комках кровавого льда, и сахарно-белый обломок кости — зрелище, которое долго ещё будет навещать меня по ночам.
На самом корабле в живых остались семеро из четырнадцати. Один не выдержал нервного напряжения, сорвался, психанул — и, прежде, чем ему успели помешать, вскрыл оба запястья, а напоследок воткнул себе нож в сонную артерию. Несчастный истёк кровью, труп заперли в его собственной каюте — ни у кого не было уже сил ликвидировать последствия кровавого кошмара.
Ещё пятеро погибли, уснули, отравленные СО2 — газоанализаторы не работали, и люди в «Эндеворе» не сразу поняли, что происходит. Уснувших пытались откачать, но безуспешно, а когда ресурс «чемоданчиков» подошёл к концу, и осталось только откупоривать напоследок коньяк — один из уцелевших, монтажник и пилот буксировщика Василий Гонтарев, из последних сил перетащил теряющих сознание спутников в тесный аварийный шлюз и пустил туда чистый кислород, вытесняя отравленную атмосферу прочь. Там они продержались ещё трое суток с лишним — без электропитания, воды, провизии, в медленно остывающем дюралевом гробу — пока не услышали звонкое металлическое «так — та-та-так — так-так». Гонтарев схватил пустой кислородный баллон и принялся колотить им в переборку. Ему казалось, что он едва не проломил её своими отчаянными ударами — но на самом деле, мы, прижавшись забралами шлемов к обшивке, едва уловили слабый стук, и поверили, что всё-таки успели.
VI
Из дневника Алексея Монахова.
«30 декабря 1977 г. Завтра Новый Год. Нам, как нетрудно догадаться, не до Деда Мороза, салата „оливье“ и прочих атрибутов этого праздника — „Резолюшн“ стартует к Земле, и это, наверное, самый лучший подарок для всех нас, находящихся на борту корабля. Накануне я шесть часов кряду ползал снаружи, по пусковым трубам „тахионных торпед“, в десятый раз проверяя подключения. А рядом Юрка-Кащей, облачившийся в кои-то веки в вакуум скафандр, гонял тесты для программных блоков этих устройств. Мы были так поглощены работой, что перестали замечать крошечное колечко, висящее в стороне от корабля — так с нашей позиции был виден „звёздный обруч“, в одночасье поглотивший и станцию „Лагранж“, и „Николу Теслу“ и всех их обитателей. Спасённые рассказали немного, не слишком внятно, но и этого хватило, чтобы картинка последних минут перед катастрофой вполне сложилась.
„Эндевор“, набитый людьми, как консервная банка шпротами — три члена экипажа плюс одиннадцать отпускников чересчур много для такого маленького корабля) отошёл от „Лагранжа“ на десять километров, держась ещё на семь километров выше плоскости станции — так они гарантированно не создали бы помех манёврам грузового контейнера, предназначенного для отправки к Земле. Это было первое „штатное“, плановое срабатывание „батута“ на большую дистанцию — Вася Гонтарев, нашедший в себе силы описать все эти подробности, наблюдал за происходящим в один из перископов. Он видел, как контейнер занял место над „батутом“, как замигали позиционные и габаритные огни, и даже различал два буксировщика-„краба“, которым предстояло втолкнуть железный ящик в „горизонт событий“. Одновременно Вася хорошо различал и кольцо „звёздного обруча“ — правда, для этого приходилось поворачивать перископ, поскольку угол обзора не позволял одновременно держать в поле зрения и артефакт, и станцию.
Дважды квакнул ревун внутрикорабельного вещания — последнее предупреждение, до срабатывания „батута“ три секунды! — и Вася, сетуя на собственную медлительность, принялся торопливо ворочать перископ обратно на „Лагранж“. И не успел — в далёком серебряном колечке вспыхнула ослепительная точка. Вспыхнула — и выметнулась в сторону „Лагранжа“ громадным языком то ли газового, то ли энергетического выброса, бледно — лилового и прозрачного, так, что сквозь него были видны отдельные, самые яркие звёзды. А когда выброс исчез — это произошло через одну-две секунды, не больше — звёзды по-прежнему светили, но не было ни „Лагранжа“, ни висящего над его плоскостью контейнера, ни фигурки пилотов „крабов“, распяленных в их ложементах. Ничего — всё слизнул чудовищный язык прозрачного нечто, внезапно вырвавшегося из „обруча“ и так же внезапно исчезнувшего, не оставив после себя ничего, кроме холодных, колючих звёзд в бархатной черноте пространства.
Я никак не мог заставить себя перестать прокручивать в памяти все эти подробности — а потому неудивительно, что взгляд мой нет-нет, да и цеплялся за висящее вдали серебристое колечко — такое красивое, такое безобидное с виду.
Остальные члены нашего экипажа, занимались тем, что устраивали в нашей тесноте спасённых с „Эндевора“. Нехорошо так говорить, но признаюсь честно — я даже рад был тому, что вынужден проводить так много времени за бортом, только бы покинуть лишний раз отсеки, пропитанные концентрированным страданием, тяжким духом немытых человеческих тел, выделений истерзанных организмов — система очистки воздуха очень скоро перестала справляться с выросшей вдвое нагрузкой, а воды у нас и так было не слишком много…
К тому же — теснота, вызванная не только необходимостью как-то разместить спасённых. Всем нам, включая командира, пришлось переселяться из своих кают куда попало — мы с Юркой, например, устроились в одном из коридоров, пристегнув к подволоку (так здесь, на военно-морской манер именовались потолки) импровизированные гамаки. В кои-то веки я порадовался, что на корабле невесомость. И почти сразу понял, что радость моя мягко говоря, преждевременна, потому что люди с „Эндевора“ не то, что двигаться — шевелиться могли с трудом, и помочь им в таких условиях воспользоваться уткой становилось весьма сложной задачей — и это без необходимости избавляться потом от той части „биологических отходов“, которые неизбежно разлетались по каюте. А уж запах… думаю, вы можете себе это представить. Впрочем, когда деться от него некуда (а куда ты, скажи на милость, денешься из металлического, герметически запечатанного бочонка, висящего в пустоте? Разве что в верный „Кондор“, во время очередных наружных работ…) обоняние довольно быстро перестаёт воспринимать всепроникающий смрад. Воды катастрофически не хватает, и нам всем пришлось отказаться от гигиенических процедур, кроме самых необходимых, да и то не для нас самих, а для спасённых с „Эндевора“. Представляю, как шарахнутся от нас встречающие в причальном тамбуре „Гагарина“, когда мы снимем скафандры.
Ничего. Завтра — Новый Год. Мы, наконец, летим домой…»
