Разговор без денег. По разряду шалостей. Особенно в данных обстоятельствах.

Когда объект и части рядом уничтожены таким нетривиальным способом.

Гораздо больше того же военного прокурора заинтересует тот факт, что кроме Ербола, из сектора выжили и все остальные. Которые банально отсутствовали на объекте (вот это вызовет массу вопросов, с учётом происшедшего. Вернее, всё ещё происходящего, судя по тому, что пожар и взрывы ещё в разгаре).

С одной стороны, начальство может убедительно объяснить отсутствие сотрудников служебной необходимостью. Но, в свете обвинений парня (так эффектно озвученных при таком (!) составе слушателей, бл#дь), текущая дислокация и деятельность отсутствующих будут препарированы под микроскопом. Особенно в свете того, что да, фирма по документам частная. Складов больше нет, да ещё и каким образом…

Присутствие «на объекте» пацана может подтвердить теперь, кажется, только он сам. Если захочет.

А может и не захотеть: встретил Калдыгулова в степи. Слово против слова.

А на все вопросы в свой адрес, парень будет задавать встречные вопросы, с просьбой подключения полиграфа.

Судя по тому, что он знаком с Комаровских, теперь понятно, кто его консультировал. По таким тонкостям и деталям.

Но не докажешь.

А с ДВБ у Сектора давно отношения швах. Собственно, с самого начала: Сектор, формально являясь обычным, Департаменту Внутренней Безопасности, по ряду деликатных моментов, подотчётен не был.

Что самих безопасников, ясно, бесило.

Нет, надо требовать начальство. И никакие разговоры без него не вести. Тем более, внутренними инструкциями это строго регламентировано.

А что эти инструкции прямо противоречат каким-то там пунктам законодательства — вот пусть большие чины с начальством и разбираются.

Младший лейтенант Калдыгулов — человек маленький.

Закон законом.

А на инструкциях тоже роспись лично ставил. Вы, уважаемые начальники и боссы, между собой разберитесь. Кого из вас слушать.

А за это время «или шах, или ишак или…».

Тьфу три раза.

В процессе достаточно напряжённого общения и дискуссий, заявление у меня всё-таки принимают. Хоть и не сразу.

Зато в двух экземплярах.

На моей копии, вначале свой автограф ставит Бахтин, от руки проставляя какие-то реквизиты (испрошенные им у секретаря по селектору, под дисциплинированное молчание окружающих).

Затем представитель Секретариата Комитета, неодобрительно косясь то на Комаровских, то на Бахтина, извлекает из недр своего кейса какой-то штамп и, не глядя, припечатывает его под росписью Бахтина. А сам Комаровских фотографирует зачем-то на смартфон мой экземпляр заявления, затем заполняет пару строчек вручную поверх штампа.

Военный прокурор, на каком-то этапе заскучавший, после всех этих манипуляций оживает и снова потирает руки:

— Ну что? Дело ясное, что дело тёмное? Все свободны?

Бахтин, не глядя, кивает и взмахивает рукой в направлении двери.

Вслед за военным прокурором, молча взяв удостоверение со стола, выходит и человек по имени Ербол Калдыгулов. Скомкано попрощавшись с Комаровских, сразу же испаряется и представитель Секретариата Комитета.

— М-да, ну и каша, — нейтрально роняет Бахтин, перекладывая из руки в руку моё заявление. — За что же хвататься…

— Да за что ты тут схватишься! — экспрессивно отзывается Комаровских. — Только ждать, пока прогорит! Оно же тушению не подлежит никак, ты что, не понял ещё?

— А ты что, о складах сейчас? Пока нет, не понял, — выныривает из каких-то своих мыслей Бахтин. — А что, тебе что-то пришло?.. Делись.

— Да, пока болтали, — Комаровских кладёт на стол перед Бахтиным свой телефон, разворачивая дисплей по горизонтали. — Ребята-особисты подскочили по соседству, вот и фотоотчёт, и видео, только звук не включай.

— Да, они тут предупреждают… — бубнит Бахтин, вглядываясь в экран и что-то повторяя по нескольку раз.

— Господа, тысяча извинений за беспокойство. — Напоминаю оставшимся в кабинете о себе. — Разрешите тупой вопрос: а что дальше-то делать будем?

— Да ничего не будем, двигай домой, — нехотя отзывается Бахтин. — Вопрос без ответа. Задача без решения.

— У нас пока нет понимания, что в принципе можно сделать, — переводит на понятный мне язык Комаровских.

— Почему? В чём проблема? — над столом действительно витает какой-то дух недосказанности.

Но я, в отличие от остальных присутствующих, не в контексте их размышлений. Им самим, кстати, вполне понятных и без слов.

Комаровских и Бахтин после моего вопроса переглядываются, затем Комаровских нехотя начинает пояснять:

— Есть грифы. Ну, например, СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. Или ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ. О них много не говорят вслух, но местами они работают. Конкретно в данном случае, это значит, что любое производство по конкретному подразделению, вот именно сегодня, является предметом специальных процедур..

— Отдельные процедуры. — Перебивает Бахтин. — Без их содействия, ничего не докажем. А они не идиоты, на себя самих признаваться. Тем более, по таким поводам…

— Как насчёт опроса «под прибор»? — добросовестно перебираю все варианты, чтоб не сдаваться раньше времени.

— У тебя нет полного понимания, что это даёт, — возражает Комаровских. — Это делается в, — он начинает загибать пальцы, — раз… два… это тебе не надо, три… В общем, когда руководитель сотрудника принимает личное решение в его адрес, и ему не хватает информации для анализа. Раз. Два: в условиях военного времени либо аналогичных, есть места… В общем, в некоторых подразделениях, стоимость ошибки так велика, что проще убрать одного человека, чем допустить риск того, что информация от него уйдёт дальше. Но это, повторюсь, для чуть другого времени механизм…

— Не является доказательством в суде, — снова перебивает Бахтин Комаровских, осуждающе глядя на того. — Что ты хочешь, Саш? Своими словами скажи?

— Чтоб тот тип с ножом был первым и последним разом, раз. Чтоб те, кто за ним стоит, были определены и дали объяснения: почему? Это было два. И три: на основании пункта два, процессуальное решение в рамках действующего законодательства в адрес причастных. — Я думал над своей позицией, потому ответ на этот вопрос у меня готов.

Комаровских почему-то облегчённо вздыхает:

— Ну вот, не выйдет. — Он вытирает лоб тыльной стороной ладони. — Пункты два и три невозможны. А третий, помимо прочего, ещё и исключён законодательством.

— Но я тоже гражданин своей страны. Точно такой же, как все. «ЗАКОН ОДИН ДЛЯ ВСЕХ», так или нет? — перевожу взгляд с одного на другого.

Собеседники опускают взгляды. Продолжаю глядеть на них по очереди, и на мой немой вопрос снова отвечает Бахтин, останавливая Комаровских прикосновением к локтю:

— Есть закрытые части процедур, в частности, в рамках Закона о Безопасности. Это очень противоречивый аспект, где масса внутренних приказов, реально отдаваемых для исполнения, в реальности… нет, не то чтоб противоречит законодательству… Скорее, оговаривает исключения! — формулирует наконец Бахтин.

— Как такое возможно? Навскидку, в голове не укладывается.

— Примерно так же, как неподсудность СОПа при исполнении, — пожимает плечами Бахтин. — И как неподсудность членов семьи первого президента, не говоря уже о нём самом. И как многое-многое другое.

— Получается, есть два закона? — до меня начинает доходить абсурдность ситуации, но верить в неё не хочется. — Для граждан? И для тех, кто над гражданами?

— Ну-у, те «над гражданами» тоже граждане, — дипломатично мнётся Комаровских, — но я бы тебе советовал опираться не на закон.

Бахтин сдержанно кивает в такт словам Комаровских, с отстранённой тревогой глядя на меня.

— На что опираться? Если закон не работает? — раз такой поворот, нужно просто спокойно выяснить обстановку. Чтоб просто оценить всё в полной мере, и принять оптимальное решение.

Для чего перед этим определить правильный вектор. На основании ясной обстановки. Не может всё быть настолько неконструктивным.